Арена
Шрифт:
— Вадим!
— Ах да! Что ж мы стоим? Пойдем. Не думал, что так встретимся. Как-то неожиданно. Сама понимаешь. — Теперь он уже улыбался. Надя вглядывалась в его улыбку, и вскоре ей стало казаться, что это та самая улыбка, которой ей не хватало в жизни. Она подвела Вадима к Зинаиде, тоже пришедшей в цирк на спектакль.
— Познакомьтесь! Вадим.
— Сережников, жонглер, — произнес он с достоинством.
— Пасторино, просто жена, — усмехнулась Зинаида. — Надюша, я тут сама в магазин схожу. И вернусь в цирк.
Надя благодарно посмотрела на Зинаиду. Потом, взявшись за руки, они вошли в цирк. Кулисы, конюшня. Надя вглядывалась во все так, словно это были дорогие сердцу приметы ее дома. Доска приказов. Гардеробная. Гримировальный столик. Стоит зеркало, чинно лежат коробка грима, пудра, вазелин, полотенце. Все на своем месте, костюмы, аккуратно разглаженные, висят по стенам; реквизит, будто отдыхая, разложенный по порядку, лежит в гардеробной. Все просто, спокойно, совсем не так, как теперь у нее. Там, в передвижке, гардеробная помещалась в одном чемоданчике, а костюмы разглаживались прямо на фигуре артиста. Надя вздохнула.
— Надюшка, какая же ты чудачка! Глядишь на все, будто тебе в новинку, — подтрунивал над ней Вадим, и снова рука в руке пошли они по цирку. Надя замедляла шаг. Ей становилось тяжело при мысли, что она не может идти в ногу с Вадимом. Словно два года, проведенные в балагане, сделали ее старше ровесника на десятилетие. Идут по цирку и по-разному глядят, по-разному чувствуют…
И все же какое-то дикое волнение охватило ее в цирке. Она как завороженная смотрела представление, в котором участвовал и Вадим. Шовкуненко сидел рядом. Ему было понятно Надино волнение. И слезы, изредка навертывающиеся на глаза, и дрожащая складка ее губ — ему это было близко. Так, забывая обо всем, человек, переживший свое, увидев на экране кинематографа едва похожее на его судьбу, и плачет и радуется.
На манеже — наездники под руководством Александра Сержа. Лихо и стремительно работают они. Опилки фонтаном разлетаются из-под копыт лошадей. Вот несколько опилок осело на Надино пальто. Шовкуненко хотел смахнуть их, но, подумав, убрал руку и, тронув Арефьева за рукав, сказал:
— Старик, ну как?
— Что, Гриша? Так же, как и ей, — до слез.
— Да, дядя Август. Никогда нам не перейти Рубикон, коли Пасторино вожжи держит. Знаешь, наше искусство там в сравнении с этим — сухой листик из гербария. Лист все тот же, только лишенный красок жизни.
— Григорий Иванович, но почему так, почему? — Надя обернулась к Шовкуненко. Лицо ее было искажено волнением, обидой и еще чем-то, что Шовкуненко не решался произнести для себя даже мысленно. Она любит, она хочет вернуться в цирк.
— Надюша, у нас нет многого. Нет реквизита, нет оформления, музыки, света. У нас, девочка, есть сердца, которые верят, что показываемое нами дойдет до зрителя. И это так, нам ведь аплодируют еще громче. Правда?!
Она, соглашаясь, кивнула головой. Манеж приковал к себе ее внимание. Надя переродилась. Она пьянела от каждого трюка, от аплодисментов, в агонии восторга искала ладошкой руку Шовкуненко. И когда вихрь веселья, шуток, красок затих в опустевшем цирке, она, с трудом передвигая ноги, пошла за Шовкуненко в гостиницу. Он боялся встретиться с ее глазами. Такой несчастной, раздавленной и жалкой Шовкуненко видел ее второй раз. Тогда он был потрясен: Надя вышла из больницы, потеряв ребенка, вышла, чтобы вместе с ним уехать в передвижку. В те мгновения он понимал ее утрату, а сегодня чувствовал вместе с ней: утрата была у них общей. Но странно, горе их не сблизило. Она пугливо сторонится его. Но он упрямо шел рядом, следя за ней, следя настороженно. Он любил ее в эти мгновения, наполненные ревностью, любил сильнее, чем когда бы то ни было.
Дни исчезали, но Надя не чувствовала времени: она была счастлива. Она шла долго и, наконец, пришла. Теперь ей посох был не нужен. Она отбросила его, не думая, что это жестоко.
Да, она может стать женой Вадима. А это значит, что она — партнер в игре и жизни, и если есть обиды по утрам, то вечером их не должен чувствовать зритель. Быть может, поэтому так тяжело было Наде скорее поставить точку на передвижке. Ее связывал Шовкуненко. Она боялась оставить его, задумывалась над любым своим шагом и, встречая Шовкуненко, прятала свое счастье так надежно, что тот жил в неведении.
Зинаида часто выручала Надю. Зинаиде казалось, что поступает она правильно: пусть хоть один человек вернется в настоящую жизнь. Зинаида радовалась, что Надя тайком, по ночам, в полутемном манеже репетирует с Сережниковым. Репетировала она по инерции, безотчетно, вздрагивая от каждого скрипа. Вадим убеждал ее:
— Ты изводишь себя, меня. Ведь уже завтра, сейчас уже завтра. Через несколько часов они уедут. Это все пройдет. Ты слышишь меня?
Нет, Надя не слышала Вадима. Она смотрела в проход между барьерами, откуда остановившимися глазами глядел на нее Шовкуненко. Он поймал ее взгляд, пошел прямо на нее. Надя съежилась, ожидая удара. Его рука коснулась ее головы, медленно, как у слепого, поползла по лицу, трогательно, до боли пытаясь найти на ощупь свою Надю. А тот, второй, не понимая, молчал.
Шовкуненко оставил их. Он пошел прочь от цирка. Побрел по трамвайной линии, не думая о том, что ночью это безопасно, а просто цепляясь за стальную ленту, что вела его. И вдруг, ошеломленный, он остановился. Асфальт прочно покрывал мостовую, рельсов больше не было. Он, по-видимому, так долго стоял, что заинтересовал милиционера.
— Вам куда, гражданин?
Шовкуненко покачал головой и уставился на рельсы, что бесследно исчезли в асфальте.
— A-а! Так трамвайную остановку сняли давно. Вам куда надо?
Шовкуненко назвал гостиницу.
— Направо вниз.
— Все верно, товарищ. Теперь мне только вниз…
Он бесцельно бродил до отъезда. Не отвечал на крики Пасторино:
— Ведь вы же знаете, что уезжаем! Так я сам должен вас всех держать за хвост? Где Надя? Отстанет, что тогда? Не знаете, а кто знает?
Шовкуненко хотелось только одного: чтобы поскорее ушел поезд. Он был безучастен ко всем, кто знал и кто не знал о случившемся. Задолго до отъезда, когда все разместились в вагоне, он прилег на нижней полке и, повернувшись ко всем спиной, забылся.
В дороге Шовкуненко старался ни с кем не разговаривать. Все были подавлены отсутствием Нади. Даже Пасторино призадумался: если нет у Шовкуненко партнерши, то и как артиста Шовкуненко тоже нет. Он наблюдал за Шовкуненко. Использовать его как грубую силу? Нет, Шовкуненко слишком большой артист…
— Ты бы хоть раз в жизни мне помогла, — обратился он к Зинаиде. — Ушла ведь от него она совсем. Верно? Так вот, легонько выведай-ка, пока доедем, чем этот парень мыслит заниматься?
— Не посмеешь, слышишь, не посмеешь убрать его из передвижки.