Архипелаг двух морей
Шрифт:
– И ты печальная сидела - а нынче... погляди в окно!
Иван Васильевич бодр и, как всегда, элегантен (кожаная курточка, галстук, белая сорочка), рукопожатие его энергично.
А снаружи действительно туман быстро рассеивался, прямо на глазах открывалась пологая дуга южного берега бухты Стахановцев Арктики. Наш Ан-2 был уже расчехлен, и винт вращался, набирая обороты.
Ночь на тридцатое июля и следующий за дней день. Поиски
Сразу после взлета мы взяли курс на юго-восток, перевалили водораздел и, оказавшись в верховьях Балыктаха, пошли прямо по долине. Мы решили начать поиски от лагеря, откуда ушел Т. Летели низко вдоль русла. Тень самолета почти в натуральную
Лагерь мы нашли легко по избушке, построенной кем-то очень давно. Самолет сделал круг над лагерем. Кроме избушки здесь были четыре палатки, капитально поставленные на каркасы, вездеход. Черный уступ - единственный на острове выход пласта каменного угля, и от него вниз по склону - черный угольный шлейф: сюда за углем ездили местные жители. Между палаток стояло несколько человек. Вопреки обычаю ни один не помахал самолету рукой. Стояли неподвижно и смотрели вверх.
Мы хотели попробовать пройти от лагеря по вездеходному следу, повторяя путь Вили. Начальник отряда, как мы договорились по рации, находился в стороне от палаток, на одном из следов от вездехода, и показывал рукой направление. Галочкин вышел на курс, но сразу же следы начали пересекаться, сливаясь и снова расходясь, словно рельсы на подъезде к большому городу, если смотреть на них с площадки хвостового вагона.
– Что будем делать?
– обернулся ко мне Галочкин.
К сожалению, самолет нельзя остановить в воздухе, чтобы подумать, нужно было решать быстро. Я решил пролететь к северу и там ходить челночными рейсами: с востока на запад и обратно, как при аэрофотосъемке.
Ночь, пусть светлая, не лучшее время для поисков. Солнце почти лежало на горизонте, и любые возвышающиеся предметы - высокая кочка, кустик, «пасть» для ловли песцов - отбрасывали густые и неестественно длинные тени, сбивавшие с толку. Мы шли низко над землей, иногда брюхо самолета почти касалось лысого водораздела, покрытого россыпью камней. Я боялся, что мы не успеваем просматривать все, поэтому попросил командира подняться выше. Бег земли внизу замедлился, обзор расширился, зато детали стали хуже различимы... Рельеф в этой части острова Котельного спокойный - плоские водоразделы, неглубоко врезанные долины речек... Время от времени попадались небольшие стада оленей: напуганные самолетом, они отчаянно неслись в сторону, затем вдруг останавливались и, как ни в чем не бывало, продолжали пастись. На востоке отчетливо выделялся уступ Шмидта. От его основания к востоку простиралась болотистая, покрытая кочкарником низина, по которой причудливо извивались речки, а еще дальше лежала мокрая песчаная пустыня Земли Бунге.
В одном месте, на восточном берегу острова, три белых медведя деловито шли, направляясь на север. Зады у всех троих были грязные: видимо, медведи съезжали с обрыва. На следующем витке мы увидели их снова. Медведи нашли охотничью избушку и пытались в нее проникнуть. Двое, отталкивая друг друга, старались протиснуться в дверь, а третий совал морду в оконце. Сразу после этого мы прошли над вездеходом, оставленным отрядом во время поисков.
А затем я увидел человека. Он шел рядом с вездеходным следом, можно было даже различить, как тень его колебалась в такт шагам. Сохраняя выдержку, подобающую мужчине, я тронул Галочкина за плечо.
– Бочка, - сказал он, не оборачиваясь.
– Какая бочка, он же идет!..
– Бочка. Из-под бензина, - повторил командир, снижая машину. Он оказался прав.
Еще через какое-то время, на подходе к мысу Анисий, остров сузился, и наши маршруты превратились в затяжные виражи от моря до моря. Галочкин поманил меня пальцем и сказал, что ведь у нас аэроплан, а не орбитальная станция, нужно слетать в Темп заправиться, поспать, а потом снова искать.
Напоследок я попросил пройти по Балыктаху до устья. Возможно, Т. ошибся и пошел по долине в эту сторону? Галочкин прикинул,
На обратном пути я не смотрел в иллюминатор. Второй пилот вышел ко мне в салон и занимал меня разговором, чтобы отвлечь от черных мыслей.
Самолет между тем сделал глубокий вираж, а потом Галочкин, не оборачиваясь, протянул мне карту:
– Вот в этой точке.
– Что?
– не понял я.
– Да парень ваш! Вы что, спите там?
Посреди заболоченного водораздела стоял человек. Он вяло махал рукой и поворачивался вслед за движением самолета. Это было недалеко от реки Улахан-Урасалах, в шестидесяти километрах к югу от балыктахского лагеря.
Сбросив сверток: палаточку с кольями, спальный мешок, хлеб, консервы, «Беломор», спичка, записку с требованием оставаться на месте и ждать вездехода, мы сразу легли на обратный курс, так как бензин кончался. Почему-то я снова вспомнил Галочкина, который учился у нас в школе до седьмого класса, вернее, не столько его самого, сколько групповую классную фотографию. Лопоухий Галочкин сидел на полу в самом первом ряду, скрестив по-турецки ноги в валенках. И вдруг меня осенило, что командир Галочкин жил в переулке Антоненко, а наша 232-я школа находится совсем рядом: угол улицы Плеханова и Демидова переулка.
– Слушай, командир, - спросил я, когда мы приземлились в Темпе, - ты в какой школе в Ленинграде учился?
– Я тебя сразу узнал, - ответил Галочкин.
– Ты Володя Иванов.
– Так что же ты молчал?
– Как-то неловко, знаешь, признаваться. Вдруг ты меня не помнишь...
– Ну как ты? Рассказывай!
Но рассказывать было некогда: мне нужно было ехать за Вилей, а ему лететь в Чокурдах. Мы обменялись адресами.
...Продавленное сиденье вездехода было покрыто старой телогрейкой, я сел и с удовольствием положил руки на рычаги. Было около шести часов утра тридцатого июля. Дмитрий Иванович Кузьмин, наш главный механик, втиснул свое круглое тело через правую дверку. В этот момент оторвался и пошел вверх Ан-2 Галочкина. В его тяжелом, объемном гуле на минуту утонули остальные, звуки. До места, где находился Т., было около ста километров.
Вездеход, выворачивая гусеницами черный пахучий ил, пересек обнаженную сейчас часть лагуны, а дальше пошел по воде, как катер. Брызги попали на кожу руки, и вдруг мне ясно-ясно представился речной трамвай на Неве - как он разворачивается по ветру напротив пристани у Летнего сада. Как только гусеницы коснулись грунта, я прибавил газу и аккуратно, на второй передаче, вывел машину на берег. Волна, поднятая вездеходом, вздымалась и опадала, качая траву на кочках у берега.
В машине пахло, как в самолете, работающим металлом и электричеством. После полета мне казалось, что мы не едем, а стоим на месте. За перевалом открылось довольно большое озеро. Ветер дул с севера, крупные волны бежали и бежали в одну сторону. Лед со всего озера согнало к южному берегу, здесь его мяло, раскачивало и ломало волнами. Лед то шуршал, как сухое сено, то тонко и нежно звенел, словно хрустальная люстра. Дмитрий Иванович толкнул меня локтем:
– Вон, смотри, утка около самого берега плавает. Утка тут же нырнула, показав круглое белое брюхо.
– Вот артистка, все понимает!
В долине Катанки я отвел душу: плоская, чуть поросшая травкой галечная пойма была лучше для движения, чем асфальт. Вездеход летел с косы на косу, лишь вздымались водяные буруны при пересечении русла. Но вскоре мы оказались в верховьях, и потянулся бесконечный склон, покрытый мелким кочкарником.
Фотографии тундрового ландшафта невыразительны. Можно склеить полосой метр отпечатков одного и того же кадра - получится обычная панорама, никто не заметит фокуса. Цветное фото, снятое в пасмурную погоду, не отличишь от черно-белого. Красоту тундре дарит солнце.