Архипелаг двух морей
Шрифт:
Перед крыльцом дома куча щенят дружно трепала вяленый балык, который их мать сдернула с веревки. Один щенок бегал вокруг, не решаясь подступиться. Беременная молодая женщина, присев на корточки, уговаривала его:
– Покушай, дурачок! Пойми, они выживут, а ты погибнешь.
Трусливый щенок еще немного покрутился, а потом разбежался, подпрыгнул вертикально вверх и приземлился в самом центре группы, раздвинув своих братьев.
– Пожалуй, не погибнет!
– сказал я.
Женщина улыбнулась смущенно и прошла в дом, очевидно, она стеснялась своего положения.
– Жена начальника?
– спросил я у механика, который встретил нас вчера ночью и разместил на ночлег.
–
В кают-компании стол был застелен скатертью, а рядом, на отдельном столике, дымилась супница с борщом.
– У нас - самообслуживание, - сказала повариха с достоинством. За стеклами книжных шкафов стояли подписные издания, на специальной доске висели приказы по станции, отпечатанные на машинке по всей форме. Хозяевам этого дома - их было пять или шесть человек - хотелось, чтобы все было, как на материке. Очевидно, это помогало им переносить специфические условия своей жизни.
Мы всю жизнь готовимся к чему-то, что-то постоянно накапливаем. Мне всегда казалось, что человек, приехавший поработать на Север, более чем кто-нибудь другой, живет «под будущее». Он все время чего-то ждет: отпуска, приезда (или отъезда) жены, конца контракта, за которым обычно следует новый. Как постичь, думал я, искусство жить так, чтобы время ожидания не было вычеркнуто из жизни?
– Нет, почему же?
– отвечает на мой непрямой вопрос начальник станции Коля Ню, из корейцев, миниатюрный и точеный, как сказочный принц.
– Почему же, здесь хорошая полярка. Здесь есть куда пойти. Не то, что на Генриетте: небо и море.
Вопреки своей игривой фамилии начальник очень застенчив, щеки волнами заливает нежный румянец.
– Не скажи, - возражает механик Журавлев.
– Зато на Генриетте птичьи базары какие!
Они начинают спорить, но спор идет только о том, какая полярка лучше - Генриетта или Санникова. Вопрос, который я пытался задать, им чужд.
– Вы на Севере родились?
– спрашиваю я механика.
– Я в Ростове-на-Дону родился. На Север попал после армии, завербовался шофером. Приехал и первым делом спрашиваю: «А где же леваки, мать честная?» Мне отвечают: «Вот они, леваки: лемминги, песцы, медведи белые...»
– Жилье здесь хорошее. И его много, - продолжает Николай Ню, краснея. На ногах у него клетчатые фланелевые тапки без задников.
– При желании можем каждому сотруднику отдельную комнату выделить.
– А зачем она мне?
– говорит молчавший до этого парень.
– Одному жить хорошо тому, кто женским персоналом увлекается. А у кого нет такого хобби, тому одному жить скучно...
В. Стефанссон, известный канадский полярный исследователь начала нашего столетия, писал: «Если мы можем говорить о каких-либо лишениях, то разве только об отсутствии далеких друзей и хорошей музыки. Одна могу сказать, что сейчас, в наводненном кинематографами городе, я так тоскую о вечерах, проведенных в снежной хижине после охоты на оленей, как я никогда не тосковал на севере по клубам и концертам...» Здесь, на полярной станции, есть «кинематограф», целый чулан завален жестянками с картинами. Есть несколько магнитофонов и радиоприемников - «хорошая музыка». Есть друзья, насколько это можно заметить по первому впечатлению. И все-таки...
– Всё тут очень хорошо, просто замечательно, - громко говорит вдруг беременная женщина, и глаза ее наливаются слезами.
– Только почту возят слишком редко, последний самолет в апреле был...
Год спустя я снова побывал на этой станции. За мной прилетал вертолет из Темпа. Я никогда не забуду, с какими лицами обитатели станции бежали к месту посадки вертолета, только предполагая, что он, может быть, привез письма...
На обратном пути погода испортилась. Когда мы около речки Крестовой, в ее верховьях, кипятили чай под скалой, ветер рвал пламя паяльной лампы в разные стороны. Потом он установился в одном направлении и понес с севера темные октябрьские тучи. А под ними, цепляясь за горки и шевелясь, ползли ярко-белые, серебристые, по-весеннему подсвеченные солнцем облака. Засекла невидимая пока снеговая крупка, галька на речке вдруг потемнела и тускло заблестела.
Через четверть часа уже вовсю шли снеговые заряды. Мелись по тундре белые изогнутые хвосты, полоскали, обвивали серые бугры, а потом и бугры скрылись из виду, ориентиров не стало. Кузьмин вел машину, я пытался смотреть на карту, а Виля Т. лежал в кузове на спальных мешках и пел песни. Лобовое стекло залепило влажным снегом, через небольшой сектор обзора, расчищаемый «дворником», я видел каких-нибудь двести или триста метров кочкарника. Один раз справа по ходу в снеговой мгле возникло что-то большое, ярко-белое. Оказалось, полярная сова. При нашем приближении она поднялась и полетела, тяжело взмахивая огромными крыльями. В маршруте я чувствую себя нормально только тогда, когда контролирую свое местонахождение на карте с точностью до миллиметра. В противном случае приходит гнетущее ощущение потери ориентировки. Хочется двигаться вперед все быстрее и быстрее, чтобы скорее убедиться, что идешь верно. Нужно сделать волевое усилие, чтобы заставить себя остановиться и сосредоточиться. Я иногда думаю: а как же первопроходцы, наши предшественники, у которых вообще не было карт? Впрочем, не было карт - не было и таких ощущений.
Виктор любит животных, и совенок это чувствует
Когда вездеход поднялся на небольшой водораздел, пройдя длинную заболоченную плоскотину, я взял карту в полиэтиленовом пакете, компас и выпрыгнул из кабины. Чтобы магнитная стрелка компаса работала правильно, надо отойти от машины шагов на пятнадцать. Впереди угадывалась долина речки. Верховья как будто были слева. Это означало, что речка не та, которую я ожидал встретить. И стрелка компаса показывала не туда, где, мне казалось, был север. Снег жег руки и лицо, ставшие сразу мокрыми, словно хлестал тонкими ремешками, и никак от него было не отвернуться. Я стоял долго.
Потом в снеговых зарядах наступила пауза, и мы увидели «водяное небо». Небо над морем иное, чем над сушей. Оно неуловимо подсвечено отраженным светом: голубым - от воды и белым - ото льда. Море было слева, где ему и полагалось быть. Все встало на место.
Ночью мы ехали через сплошной снегопад, уже не глядя на карту, а лишь время от времени брали азимут по компасу. Тундра приобрела совершенно зимний вид. В какой-то речке-канаве мы чуть не засели, но Кузьмин сумел выбраться. Я окончательно сбился, не знал куда ехать дальше.
– Все!
– сказал я.
– Отдых.
Резко наступила тишина. Я вдруг вспомнил про письма на столе балка в Чокурдахе, которые так и не успел прочесть.
Осталось в памяти, как постепенно холодало в машине, как стыли и затекали ноги, как за стеклами почти непрерывно неслись заряды и секли по кабине. Помню рядом запрокинутое во сне лицо Кузьмина и похрапывание Вили Т. за спиной.
Это была ночь на первое августа. Вершина лета, самый пик.
Утром я легко сориентировался. Когда вскоре перед нами с высокого коренного берега открылась бухта Стахановцев Арктики, снег на косе, где стояли наши балки, интенсивно испарялся под солнцем, просвечивали пятна черной глянцевой гальки.