Архив Долки
Шрифт:
Хэкетт и Мик молча подтвердили, что все ясно.
— Там вы, скорее всего, познакомитесь с личностью, коя происходит с небес, — она всеведуща, говорит на всех известных языках и диалектах и постигает — либо способна постичь — всё. У меня в таких вылазках прежде ни разу не было попутчиков, и, надеюсь, все пройдет без осложнений.
Мик вдруг сильно взбудоражился.
— Простите, у меня вопрос, — выпалил он, — а это Иоанн Креститель опять будет?
— Нет. По крайней мере надеюсь, что нет. Я могу лишь просить, а не приказывать.
— Может… это будет кто угодно? — спросил Хэкетт.
— Только усопшие.
— Небеси!
— И все же это не вполне так. Могут явиться и те, кто никогда на Земле не жил.
Этот краткий разговор получился зловещим. Словно палач любезно побеседовал со своей жертвой у высокой петли{15}.
— Вы имеете в виду ангелов, мистер Де Селби? — уточнил Мик.
— Я имею в виду деистических существ, — резко ответил тот. — Так, стойте смирно, пока я пристегиваю.
Он взял дыхательную маску на ремешках и резервуар со всеми приспособлениями.
— Я после вас, — пробормотал Мик, — потом Хэкетт.
На удивление быстро они уже были полностью экипированы для подводного визита в следующий — или, может, предыдущий — мир. Сквозь маску Мику было видно, как Тейг Макгеттигэн изучает свежую воскресную газету, судя по всему — последнюю страницу, про скачки. Спокойный, и никакого ему дела до сверхъестественного. Может, ему и позавидовать бы. Хэкетт стоял безучастно, как Аполлон-космонавт. Де Селби подтянул напоследок ремешки, а затем позвал их жестом за собой, к нижней ныряльной доске.
Нырять ласточкой в ледяную воду ранним утром — потрясение и для самых опытных. Но в случае Мика туман сомнений и едва ль не бредовое состояние ума, вдобавок к очень тихому шипению подаваемого воздуха, обеспечили ему краткий, но ошарашивающий опыт. Он последовал за брыкливыми пятками Де Селби, света было достаточно, и он видел позади себя водянистое колыханье, из чего сделал вывод, что Хэкетт тоже не отстает. Если он и чертыхался, этого никто не слышал.
В «покои» они, новички, проникли ловко. Если не сказать искусно. Де Селби тут же обнаружил вход, и затем они, один за другим, пробрались наверх, то карабкаясь, то плывя. Выбрались из воды вполне ощутимо, и Мик очутился на четвереньках в пустоте, на грубом полу, усыпанном камнями и ракушками. Кругом было темно, и далекий шорох доносился, похоже, от моря, которое они только что оставили. Вся компания находилась ниже уровня моря и, судя по всему, в атмосфере, которой можно дышать, пусть и недолгое время. Время? Да, это слово нелишне бы повторить.
Де Селби позвал Мика, дернув его за руку, Мик дернул Хэкетта. Затем они остановились. Мик пристроился, а затем и присел на корточки на округлом камне, Де Селби был слева, и все трое как-то угнездились удобно. Хэкетт толкнул Мика локтем, хотя последний не понял, что это означает: сочувствие, поддержку или издевку.
По движениям Де Селби даже во мраке было ясно, что он занят какой-то технической операцией. Мик не мог разглядеть, что именно Де Селби делает, но, несомненно, тот детонировал (или как там это слово) крошечный заряд ДСП.
Мику было мокро, но не холодно, однако боязно, непонятно, любопытно. Хэкетт сидел рядом неподвижно.
Появился словно бы слабый свет, смутное сиянье. Оно постепенно усиливалось и придало очертанья сумрачной полости, которая оказалась неожиданно обширной и до странного сухой.
Затем Мик увидел фигуру, призрак, в отдалении. Фигура, кажется, сидела и слегка светилась. Постепенно силуэт ее прояснился, однако остался невыразимо далеким, а то, что Мик поначалу принял в профиль за очень длинный подбородок, оказалось совершенно бесспорно бородой. Привидение укрывала хламида из некоей темной ткани. Странно, однако явление это не напугало его, а вот услышав знакомые интонации Де Селби, едва ли не загремевшие рядом с ним, он остолбенел.
— Должен поблагодарить тебя за то, что ты явился. Со мною два ученика.
Донесший в ответ голос был тихим, далеким, но совершенно отчетливым. Дублинский акцент ни с чем не спутаешь. Невероятные речения можно обозначить здесь лишь типографски.
— Ах, ну что ты, дружище.
— Ты в добром здравии, как водится, полагаю?
— Не жалуюсь, слава Богу. Как чувствуешь себя ты — или же как ты думаешь, что чувствуешь?
— Сносно, но годы берут свое.
— Ха-ха. Ну насмешил.
— Отчего?
— Твой извод времени — всего лишь сбивающий с толку показатель разложения. Ты помнишь, что, не ведомое тебе, было твоей юностью?
— Помню. Но поговорить я хотел о твоей юности. Природа твоей жизни в юности по сравнению с таковой в твоем агиократическом слабоумии должна являть сокрушительный контраст, вознесение к благочестию внезапно и даже мучительно. Так ли?
— Намекаешь на кислородное голодание? Возможно.
— Признаешь, что ты был распутным и разнузданным юношей?
— Для язычника — не худшим. Кроме того, может, это во мне ирландец взыграл.
— Ирландец? В тебе?
— Да. Моего отца звали Патриком. И он был тот еще остолоп.
— Признаешь ли ты, что ни возраст, ни цвет женщин не имели для тебя значения, если предполагаемая транзакция состояла в соитии?
— Ничего я не признаю. Не забывай, пожалуйста, что зрение у меня было прескверным.
— Все ли твои похотливые отправления были гетеросексуальными?
— Гетеровздор! Нет никаких доказательств против меня — кроме тех, что записал я сам. Слишком смутно. Остерегайся морока подобного извода. Ничто не черно и не бело.
— Мое призванье — исследование и действие, а не литература.
— Ты прискорбно малоопытен. Ты ни вообразить не можешь эпоху, в которой я жил, с ее укладом, ни судить о тогдашнем африканском солнце.
— Жарко, а? Я много читаю об эскимосах. Бедолаги прозябают жизнь напролет, все сплошь обмороженные да в сосульках, зато как изловят тюленя — эх, вот удача-то! Из шкур делают теплую одежду, устраивают праздники обжорства, с мясом, а жир несут домой, в иглу, и там питают им лампы и печи. Тут-то и начинается потеха. Нанук с Севера{16} уж всяко нанукаться горазд.