Архив Долки
Шрифт:
— Знал бы ты Бога — знал бы и время. Бог есть время. Бог — субстанция вечности. Бог не отличен от того, что мы воспринимаем как годы. У Бога нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего — в понятиях мимолетного времени человеческого. Зазор, о котором ты говоришь, между Творением и Искуплением непостижимо не существует.
— Подобного рода доводы я именую «очковтирательством», но, если допустить, что душа человека бессмертна, геометрическая форма души должна быть окружностью и, как и Бог, не может иметь начала. Согласен?
— В набожности сие можно утверждать.
— В таком случае души наши существовали до того, как воссоединились с телами?
— Можно и так сказать.
— И где же они были?
— Никто, кроме Полиарха, на это не ответит.
— Следует ли нам считать, что где-то в мироздании имеется безбрежная емкость пока еще не отелотворенных душ?
— Время к божественному творению не имеет касательства. Бог способен создать нечто, наделенное свойством вечного существования.
— Есть ли смысл расспрашивать тебя о твоем мимолетном увлечении работами Плотина и Порфирия?{35}
— Нет. Но куда как предпочтительнее манихейского дуализма света и мрака, добра и зла был Плотинов дуализм ума и материи. В учении об эманации Плотин лишь слегка оступился. Хороший он был человек, Плотин.
— Примерно в 372-м, когда тебе было восемнадцать, ты принял манихейство и потом целых десять лет этого диковинного верования не оставлял. Что ты теперь думаешь о том ералаше из вавилонской космологии, буддизма и призрачных теорий света и мрака, Избранных и Слушателей, заповедей воздерживаться от убоины, ручного труда и совокуплений с женщинами? А также о личных заявлениях Мани, что сам он — Дух Святой?
— Чего меня расспрашивать, когда можно прочесть трактат, развенчивающий эту ересь, который я написал в 394-м? Что касается самого Мани, мое отношение можно уподобить таковому у царя персидского в 376-м. Он спустил с Мани шкуру, живьем, после чего распял.
— Нам скоро пора уходить.
— Да. Воздух ваш почти исчерпан.
— Есть еще один вопрос — о материях, кои всегда меня смущали и на что ни твои писания, ни других никакого света не проливают. Ты — негр?
— Я римлянин.
— Подозреваю, твое римское имя либо показуха, либо притворство. Ты ж из берберов, рожденных в Нумидии. Та публика — не белая. Ты куда больше связан с Карфагеном, нежели с Римом, да и в латыни твоей даже пунические искажения.
— Civis Romanus sum{36}.
— Публика у тебя на родине ныне зовется арабами. Арабы — не белые.
— Берберы — светловолосые белые люди с красивыми голубыми глазами.
— Все истинные африканцы, невзирая ни на какую расовую мешанину того континента, — до некоторой степени негры. Все они потомки Ноева сына Хама.
— Не забывай об африканском солнце. Я был человеком, легко подверженным загару.
— Каково оно — быть на небесах целую вечность?
— Целую вечность? Ты, стало быть, думаешь, что вечности бывают дробные или врeменные?
— Если попрошу, явишься ли ты сюда завтра?
— У меня нет завтра. Аз есмь. У меня есть лишь сейчасность.
— Тогда мы подождем. Спасибо и прощай.
— Прощай. Осторожнее на скалах. Иди с Богом.
Ползком, с Хэкеттом во главе, они вскоре сошли к воде и выбрались обратно в сей мир.
Глава 5
Утро никуда не делось, такое же кроткое, каким они его оставили. Тейг Макгеттигэн хохлился над своей трубкой и газетой и одарил их лишь взглядом, когда, сняв маски, они тут же принялись стремительно вытираться.
— Ну, — обратился Де Селби к Мику, — что скажете?
Мысленно Мик онемел и оторопел — и почти удивился обыденности дня.
— Это… поразительное явление, — запинаясь, произнес он. — И я слышал каждое слово. Сообразительный и полемичный это человек, кем бы он ни был.
Де Селби замер, полуголый, губы слегка скривились от огорчения.
— Великий распятый Боже, — воскликнул он, — не говорите только, что вы не узнали Августина!{37}
Мик вытаращился в ответ, все еще ошарашенный.
— Я думал, это Санта-Клаус, — отметил Хэкетт. Однако свойственной ему издевки в голосе не было.
— Полагаю, — задумчиво произнес Де Селби, принимаясь одеваться, — что я с вами несколько несправедлив. Надо было вас предупредить. Первая встреча с человеком с небес может быть пугающей.
— Кое-какие его отсылки показались вполне знакомыми, — сказал Мик, — но личность я все никак не мог определить. Свят-свят, епископ Иппонийский!
— Да. Если вдуматься, он мало какими сведениями поделился.
— Да позволено мне будет сказать, — вмешался Хэкетт, — на небесах он, похоже, не очень-то счастлив. Где ж обещанное нам достославное воскресение? Тому субчику, под землей, и игрушки-то раздавать в лавке на Рождество не доверят. С виду унылый.
— Должен заметить, выходки его товарищей показались странными, — согласился Мик. — В смысле, согласно тому, что он о них рассказал.
Де Селби задумчиво бросил расчесывать редкие волосы.
— В отношении подобных явлений следует воздерживаться от оценок, — сказал он. — Я все время следую теории. Нам надобно помнить, что, вероятно, то был и не настоящий Августин вовсе.
— Но кто же тогда?
Мудрый наставник вперился в море.
— То мог быть сам Вельзевул, — тихонько пробормотал он.