Архив Долки
Шрифт:
В конце концов Мэри, похоже, приняла — не само скверно им изложенное, а факт события очень необычайного, что оно действительно произошло, и хотя Мик и пребывал в замешательстве, никаких фантастических врак он не рассказывал. Случилось нечто: пусть и таинственное, однако нечто.
Через некоторое время они поднялись и отправились к Лэнсдаун-роуд. Разумеется, широкие улицы, которыми они шли, были понапрасну привычными, публика — обыденной, если не бесцветной, а сам Мик — подавлен. Как же иначе? Мэри, когда не болтала о пустяках, помалкивала.
Под деревом они остановились, когда было уже почти шесть.
Мэри сказала, что у нее два билета на некое музыкальное событие, тем же вечером. Тон ее был празден. Идти ей не очень хотелось. А ему? Он сказал «нет».
— Сегодня вечером, даст бог, улягусь пораньше, Мэри. И просплю долго, глубоко и без сновидений.
— Ты утомился?
— Утомленнее не найти на всем белом свете. Но это, видимо, из-за жары.
— Да — и из-за перипетий с Де Селби. Я обдумаю все, что ты мне рассказал, и постараюсь отнестись серьезно. У меня есть некая мысль. Я тебе ее изложу, когда буду в ней уверена. Нам совершенно необходимо поговорить втроем, с Хэкеттом. Позвони, как обычно. И… слушай, Мик.
— Да, Мэри?
— Выпей-ка бутылку-другую стаута на ужин, если дома найдется.
— Что ж… спасибо за предложение. Да, Мэри.
Хотите верьте, хотите нет, светло иль нет, поцеловались они под тем деревом как можно укромнее.
Направляясь домой, он сколько-то поболтался без дела у Кроу{46}. Тамошнее вечернее сборище оказалось бодрым, а солод — благотворным и бронзовым. Мэри — превосходная дама. Вскоре он почувствовал, как на уме делается светлее. И он укрепился в клятве раз и навсегда прекратить пить виски. А раз это задумано на ближайшее будущее, в стауте ничего дурного не было.
Глава 7
Как ни удивительно, далее у Мика выдался отпуск — довольно краткий, всего дней восемь или девять, тем не менее когда приключения с Де Селби были обдуманы в тишине и с более отдохнувшей головой, взбаламученный ум Мика заметно успокоился. Ничего такого не случилось, напоминал он себе, а лишь беседа. Что правда, то правда: в явлении Августина в несусветном том покое под волною имелось нарушение естественного порядка вещей, однако могли быть подходящие тому объяснения, в том числе и временный психический недуг, греза, какая могла бы возникнуть от приема мескалина или морфия. Хэкеттовы подозрения, что Де Селби дал им медленнодействующий наркотик, со счетов сбрасывать вовсе не стоило, хотя Мик жалел, что вместо того несуразного сеанса винного возлияния в аптечной лавке они с Хэкеттом не сели и не сравнили, не сходя с места, полученный каждым опыт, подробно, и не проверили, совпадают ли их воспоминания о диалоге Де Селби и Августина. Хэкетт, конечно, ненадежен и порывист, а у Мика нет научного образования, чтобы оценивать диковинные явления задним числом, хотя теперь-то он будет внимательнее ко всем дальнейшим событиям, будь на них воля божья. Тем временем навещать Долки вновь он не спешил, хотя велосипед его по-прежнему оставался там.
В кабинете, который он делил с другими троими сотрудниками Дублинского замка{47}, зазвонил телефон, и его позвали к аппарату. Мэри. Они условились, что подобные звонки должны быть краткими, ибо Мику уединения не выпадало абсолютно. Трудно сказать, почему ему было невыносимо, когда окружающие слышали его бессмысленные ответы.
— Я завтра отбываю в Лондон — в интересах и на благо святой цели моей фирмы, — сказала она.
— Надолго?
— Примерно на неделю.
А далее она сказала нечто, его несколько ошарашившее. Она переговорила с матерью, но никаких имен не называла — лишь заикнулась, что некий ее знакомый в смятении и растерянности и что она раздумывает, чем бы ему помочь. Мать очень настоятельно посоветовала этому человеку обратиться к отцу Гравею из Миллтаун-парка{48}. Это добрейший и очень понимающий человек, всегда готов наставить заблудшего.
— Он из местных отцов-иезуитов, разумеется, — добавила Мэри. — Но ты ничего не предпринимай, пока я не вернусь. Я, возможно, позвоню сегодня вечером отцу Гравею и выясню, как взять его в оборот. А пока держись подальше от той гостиницы в Долки. И да, Мик, гляди за собой.
Черт бы драл, подумал он, это, что ли, дальнейшие события, неожиданное отступление в сторону, новый горизонт? На ум ему вновь пришла оскорбительная реплика Августина о святом Игнатии и его Ордене. Какова ирония: ему предстоит смиренно просить совета о Де Селби — у иезуита!
Возвращаясь к своим засушливым бумагам, он тайком хихикнул (возможно, хороший знак). Время покажет.
Но четыре дня спустя телефон зазвонил вновь. Кто же это мог быть? Услыхав, как глубокий мужской голос произносит его полное имя, он буркнул приветствие.
— А! Меня зовут Гравей, отец Джордж Гравей. Близкий друг упомянул при мне ваше имя. Звоню сказать, что буду совершенно счастлив встретиться с вами в любое время.
— Это очень любезно с вашей стороны, но…
— Что вы, что вы, мой мальчик. Когда б ни упала и малая тень на кого, как может она пасть на любого из нас, лучше этой малой тенью поделиться.
— О, я понимаю.
— Когда малая тень распределена по большей поверхности, она делается все прозрачнее и милостью Божьей может вовсе исчезнуть.
— Отче, я собираюсь уехать примерно на неделю. Небольшой отпуск, видите ли.
— Вон что. Это славные и радостные новости. Насколько мне известно, вы живете в Долки.
— Нет-нет. В Бутерстауне.
— Ах да. Ясно. Вы же через неделю вернетесь, конечно же. То будет первый день сентября. Не выпьете ли со мною чашку чаю, скажем, в шесть того вечера, в «Королевской марине»{49}, Данлири?
— Премного любезно с вашей стороны. Видите ли, я желал бы поговорить о некоем третьем лице.
— Превосходно. Тогда на том и порешим.
— Хорошо, отче. В шесть вечера, первого.
Вот так отец Гравей тихонько пробрался в жизнь и дела Мика, незвано. Байка про краткий отпуск была, разумеется, на ходу выдумана, но, отметим, не в панике. Он не желал никаких внезапных столкновений с этим отцом-иезуитом по множеству причин и тут же почувствовал легкую злость на Мэри, которая эдак его выставила, явив тем самым невеликое свое мнение о его умственном здравии. Во-первых, придется рассказать Хэкетту и послушать, что он скажет, — предполагая, что его вообще удастся заставить относиться к предстоящему серьезно. Во-вторых, Мику не терпелось получить от Мэри все возможные сведения об этом отце Гравее. Что он за человек такой, сколько ему лет, каково его церковное положение и в «бедах» какого рода он участвовал советами? Последнее важнее всего прочего, казалось Мику. Благожелательный, но докучливый и неумный церковник частенько оказывался не просто всего лишь помехой. В расспросах и стремленьях определить и истолковать беду посетителя (если у того и впрямь была какая-либо беда) он мог стать значительной новой бедой сам собою. И Мик напомнил себе, что, пусть и соблюдал он правила Церкви достаточно прилежно, в человеческих обстоятельствах ни с каким священником в хороших отношениях сроду не состоял. Вопросы, которые они задавали ему на исповеди, Мик часто считал наивными, глупыми, временами нелепыми, а чувство, что они благонамеренны и стараются изо всех сил, лишь добавляло к раздражению. Он сам в себе был достаточно целен, думалось ему: образован, терпим, не допускает открытой греховности или сквернословия, но всегда прилежно выказывает милость к тем, кто в слабости своей заблудился. Если и была у него самого личная слабость, то лишь бездумное злоупотребление алкоголем: тот притуплял нравственное чутье, расшатывал равновесие здравого смысла и — небеси! — мог завести ум в греховные грезы плотской разновидности. С Божьей помощью алкоголь Мик приструнит, но отнюдь не внезапным несуразным догматическим жестом. Умеренность — взрослая, культурная, неспешная: вот что тут надобно.
Его мать? Могло бы показаться странным, что его несчастная мать, с которой они жили вдвоем, так мало занимала его мысли. Она была простая и благочестивая, как миссис Лаветри, только гораздо старше. Она и в самом деле была старухой, и разговаривать с ней даже невиннейшим и поверхностным манером о Де Селби или о чем бы то ни было подобном немыслимо: самая возможность казалась почти смешной. Если б и поняла она хоть слово, снисходительно заключила бы, что он «хлебанул», ибо, любя его отца и приняв, что он умер от выпивки, она хорошо понимала, что и сын ее не чурается таверн. И все же странно и грустно жить так близко от человека очень дорогого, но при этом не иметь ни единой подлинной точки соприкосновения, кроме пошлых и обыденных разговоров о мелочах, никакого доступа к обмену мыслями. Он разве не замечает, во что превращаются все его рубашки? Как часто напоминать ему, чтоб покупал носки хотя бы по четыре пары? Эх, милый, милый тупик.