Архив Долки
Шрифт:
Тут Де Селби сделал долгий медленный глоток своего несравненного hausgemacht[20] и помолчал, прежде чем ответить.
— Сказать вам по правде, Майкл, я счел Иону эдаким муде.
— Что? — Не только само слово, но и подозрительный пыл, с каким оно было произнесено, подействовали на Мика словно пощечина — и на ревностную невинность, какой он в себе и не знал.
— Господь был того же мнения.
— Но Иона же был пророк, разве нет?
— Он был пророк, который опозорился. Он ослушался Божьего приказа, потому что, мурья[21], сам был с усами. Вот его и выкинули в море.
— Как же он ослушался?
— Ему велено было Господом отправиться проповедовать в великий грешный город Ниневию. Но он решил, что он умнее Господа, знал, что люди там раскаются и преобразятся и что идти туда — зряшная трата времени, и потому поплыл куда-то еще. Начался страшный шторм — наказание Господне Ионе — и команда, зная, что все их жизни в опасности из-за него, швырнули его в море. Буря немедля унялась, но тут-то появился по Ионину душу господин Акула.
— Вот про это я и спрашивал. Оставил ли Иона какие-нибудь показания, чтобы подтвердить вашу догадку об акуле?
— Библия лишь говорит, что он провел три дня и три ночи в животе у этой твари. Непонятно, как можно было впотьмах отличать день от ночи.
— Может, голод ему подсказывал?
— Если «живот» означает «желудок», между желудком акулы и желудком кита есть большая разница. У кита желудок как дом или квартира — с несколькими отделениями. Там можно себе позволить и гостиную, и спальню, и кухню, и, вероятно, библиотеку.
— Но вы же говорили с Ионой. Он что-нибудь сказал о том, как он сидел внутри чудища, которое его заглотило?
— Нисколько. Он нес чушь, как дешевый политик или иезуит-первогодок.
— Экое разочарование.
— Ну, акулу в конце концов вытошнило им на сушу. Не стоит ждать от жертв чудес объяснения этим чудесам. Кроме того, некоторые из тех стародавних пророков свистели в чужую дудку — в уничижительном американском смысле этого оборота.
Они выпили молча, размышляя над этим странным явлением, над темным таинством, запечатленном в нем, не развеянном даже прямым общением между Де Селби и самим Ионой: странно, как ни поверни. Но кто же был вторым собеседником Де Селби, гадал Мик, пока в него лилась вторая щедрая порция напитка. Святая Тереза Авильская?{58}
— Кто же был субъектом вашей второй беседы, господин Де Селби?
— Ах да. Франциск Ассизский{59}, конечно, основатель Ордена францисканцев. Странный человек. Как и у Игнатия Лойолы, его ранние годы были беспутны и предосудительны, и, как и Лойола опять-таки, истину он узрел в ходе опасной болезни. Однако Франциск был подлинным святым — и поэтом к тому же.
— Забавно, — отозвался Мик, — я недавно познакомился тут с одним поэтом — в «Рапсе», кто бы мог подумать. Малый по имени Немо Крабб. Поневоле учится медицине в Тринити, но отказывается жить в Колледже, потому что студентам приходится самим опорожнять свои урыльники.
Де Селби от удивления слегка сморгнул.
— Ох ты, — проговорил он дружелюбно, — у них там нет слуг, мальчишек-уборщиков?
— Судя по всему, нет. Значимой ли оказалась ваша беседа со святым Франциском?
Де Селби помолчал, вспоминая.
— Только если второстепенно значимой. Он был очень откровенен и мало что добавил к знанию, которое о нем и так уже есть, он его лишь подтвердил. Я сказал, что его канонизация всего через два года после его смерти была поспешной и самонадеянной. Он мне в лоб ответил, что эти жалобы следует адресовать Григорию IX{60}.
— Правда ли, что он проповедовал птицам и все остальное в том же духе?
— Вероятно, не дословно, однако по-человечески он был трепетнейшим и добрейшим ко всем живым существам и видел в них одно лишь творенье Господне. Возможно, грешен был некоторым креном в пантеизм.
— Да. Я о нем знаю мало, если не считать того, что он с птицами часто мелькает на календарях под Рождество.
— О, этот был подлинником, не то что прохиндей Августин. У Франциска никакой спеси. И стигматы распятого у него после сорокадневного поста на горе и впрямь появились. Но бедняга очень их стеснялся… — Де Селби задушевно хихикнул. — Казалось, краснеет при одном упоминании об этом, словно я похвалил школьника за победу в забеге на сто ярдов.
За разговором они перешли с темы этих двух священных бесед к общему обзору чудовищного плана Де Селби — мировой катастрофе. Мик спросил его, не считает ли он известный нам мир обычных людей, озаренный и пронизанный насквозь магией сверхъестественного, к коему Де Селби имел доступ, слишком чарующим и чудесным согласованным твореньем, чтоб его уничтожать, целиком и полностью? Де Селби при этих словах посуровел. Нет, речь идет только о земном шаре, и задуманное уничтожение — предписанный рок, ужасный, но неотвратимый, долг перед Богом самого Де Селби лично. Весь мир испорчен, человеческое общество — неисправимая мерзость. Бог основал свою собственную истинную Церковь, но благожелательно взирает и на культы даже капризных демонов, если те внутренне благие. Христианство — религия Господня, а иудаизм, буддизм, индуизм и ислам — сносные проявления Бога; Ветхий и Новый Заветы, Веды, Коран и Авеста — священные документы, но по сути каждая из этих организованных религий уже в распаде и усыхании. Всесильный привел Де Селби к веществу ДСП, чтобы Высшая истина могла быть окончательно и необратимо защищена от всех нынешних Церквей.
— По сути, — уточнил Мик, — это второе божественное провидение по спасению человечества?
— Можно и так это назвать.
— Спасение путем полного уничтожения?
— Другого способа нет. Всех призовут домой и станут судить.
Стремления продолжать этот разговор Мик не ощутил. Хоть и несколько защищенный мягкими парами хозяйского виски, ум его тошнотворно заволакивало от скромных заявлений Де Селби о том, что он — ибо таковым оно и было, ни больше ни меньше, — новый мессия. Мик подумал: что за богохульная чепуха! И все же… ДСП действительно существовал. Мик знал об этом — и Хэкетт знал. Черт-те что!
Он вспомнил о деле, которое привело его сюда, и внезапно вовсе перестал стесняться или мешкать, упоминая отца Гравея: более того, от воспоминаний о добром священнике ему полегчало, и он вполне радостно принял еще одну порцию напитка, пусть и маленькую.
— Мистер Де Селби, — сказал он, — не подумайте, что я пытаюсь запорошить вас пошлой лестью, но я искренне считаю ваши замечания по сравнительному религиоведению, теократии и запредельным непостижимостям физической смерти и вечности поразительными.