Асафетида
Шрифт:
– Даже если неверующий, не повредит. Пари Паскаля! – Поспешил уверить меня Точкин. И только выяснив, что, вдобавок к тому, что не верующий, я еще и не крещенный, отказался от своей богоугодной затеи.
В это время подъезд начал оживать. Сверху протопал кто-то на раннюю смену в тяжелых ботинках и, не придержав, громко ударил железной дверью. За окном раздавались голоса. После искренних уговоров посидеть еще Точкин все-таки вынужден был проводить меня до порога.
То ли особый травяной сбор был тому причиной, то ли беседа, рассеявшая одиночество вместе с тревогой, но только, дойдя до дивана,
5. Целитель
– Вас бабушка растила? – Осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?
– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.
В Псков мы переехали, когда мне уже исполнилось шесть, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Проживали на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Великая там заметно мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
– Соболезную.
– Да бывает. – я откидываюсь на неудобную спинку “икарусного” сиденья.
Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: трупов не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили все русло. На пляжном песке остались две пары сланцев да пустая бутылка, из-за которой в нашем семейном уставе значился особый параграф насчет алкоголя. Хотя лично я не сомневался, что настоящей причиной был мой дед: с ним бабушка еще в молодости развелась из-за пьянства, и скончался он от цирроза еще до того, как я появился на свет.
Шлепанцы потерялись при последнем переезде, хотя в общаге бережно хранились в отдельном отсеке шкафа вместе с прочими памятными вещицами, вроде моих детсадовских рисунков, засохшего цветка и пары билетов тридцатилетней давности на киносеанс в псковском “Октябре”.
Не найдясь, о чем еще спросить, Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами посверкивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва не сразу за Псковом.
Точкин не подвел, нашел решение и, вместо священника, повез меня к народному целителю. Сопротивляться не имело смысла. О знахаре ему рассказывал Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста тот, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого генерала-комдива, если верить курсировавшим по дивизии слухам, излечил от мужской слабости. Именуемый Ипполитом Ивановичем, ворожей ведет практику еще со времен Перестройки и, хотя принимает в глуши и не дает объявлений, пользует немалую клиентуру.
Поездка до места заняла часа полтора. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой, составленной вдоль трассы из десятка домов. На остановке вместе с нами выходит пара лет под лет маргинального вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим, и они тут не впервые, если судить по уверенно взятому курсу. Мы чавкаем следом по размокшей грунтовке, что ведет через луг. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.
– Устали? Давайте передохнем. Все равно автобус обратный нескоро. – Забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени сгибались со слышимым скрипом, да и все тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.
Порыв с трассы донес голоса болотских собак.
– Собака лает – ветер носит. – Тут же неясно к чему сообщил Николай.
Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над прошлогодней травой.
В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, все дальше отрываясь от наших попутчиков.
Центральная усадьба колхоза “Красная Русь” помечена ржавой вывеской, начавшей уже врастать в почву. Яма на въезде засыпана щебенкой. Прямо у входа на полтора этажа возвышается контора, подпаленная с одного угла. Напротив – сараеобразный сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая оба слуховых в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни. О назначении заброшенных хозпостроек мне, городскому обывателю, приходится только гадать.
Население жилых двухэтажек, образующих общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией сараев. Иные из них успели развалиться до состояния дров, для хранения которых когда-то предназначались. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама, когда я вглядываюсь в нее, кажется вдруг до боли знакомой.
Знаменитый целитель расположился в доме, третьем по счету от вывески, у которого припаркован УАЗ-469 “Козел” цвета хаки – единственный на поселок автомобиль. Скамья у подъезда, не крашенная, кажется, с советских времен, блестит от недавнего дождя. Точкин достает экземпляр рекламной газеты “Здоровье в дом”, припасенный в кармане, шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.
Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, появляется пара молодых псов – судя по экстерьеру, родные братья: оба без ошейников и с проступающими через шкуру ребрами. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.
К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода.
Уступив Николаю место на скамье, я дергаю скрипучую дверь с продырявленным камнем стеклом. На лестнице, несмотря на сквозняк, воняет деревенской уборной и прелой гнилью.