Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая
Шрифт:
«Савсэм адын». И жалко стало себя Николаю Александровичу, даже переносица сморщилась, а на глазах проступили нечаянные слезы. Сколько лет – и все один.
«Дочь далеко, – привычно подумал Николай Александрович. И тут же поправился. – Уже не так, но все равно будто на другой планете живет, не докричаться».
Он помнил ее маленькой, лет до пяти; потом существование дочери отошло куда-то вглубь сцены, а на первое место выплыл голос и все, связанное с его указаниями. Теперь Николай Александрович часто думал о Мышке, вымывая золотые крупицы воспоминаний из грязного песка памяти.
Девочка
– Я больше не буду, я больше не буду!
– Что, Мышенька, что не будешь?
– Не буду, больше не буду!
Мир представал в ее глазах сплошной единой гармонией, и – главный в нем – папа отвечал за все.
Мать Николай Александрович помнил смутно, она умерла, когда ему исполнилось шесть, холодной казахстанской зимой. Госпиталь, в котором она работала, участвовал в гигантских учениях, мать подхватила диковинную болезнь и за три месяца умерла. Перед смертью у нее выпали волосы, и вся она ссохлась, скукожилась, словно забытое под кроватью яблоко. Николенька тоже участвовал в учениях: не с кем было оставить, мама взяла его с собой. Болезнь прихватила и его, правда совсем краем, кончиком крыла.
После смерти матери отец демобилизовался из армии и вернулся в родную деревеньку, названную по фамилии основателя, прадеда Коли. Через год он женился на соседке, вдове с ребенком, девочкой. Мачеха оказалась доброй женщиной, никогда не обижала Коленьку. Даже наоборот, выделяла его перед дочкой, но любви, сердечной связи между ними так и не возникло.
Однажды ночью Коля проснулся от странных звуков. На отцовской кровати боролись: отец тяжело стонал, мачеха тихонько повизгивала. Привстав, Коленька увидел, как она навалилась на отца и, обхватив руками его шею, пытается задушить. Он закричал и бросился разнимать.
Коленьку долго успокаивали, поили водой, гладили по голове. Отец достал из комода кулек с остатками праздничных конфет и высыпал без остатка ему в руку. Раскрасневшаяся мачеха взяла его на колени и долго качала, будто грудного ребенка.
– Тебе приснилось, Коленька, со сна показалось. Зачем мне папу давить, он же у нас самый добрый, самый любимый папа.
Коленька поверил, успокоился, затих. Еще несколько месяцев после случая он просыпался по ночам и со страхом прислушивался к отцовскому дыханию. Потом и это прошло, но страх остался. Страх остаться одному в темноте, перед серым призраком клубящейся смерти. Сейчас Николай Александрович точно знает – тогда он спас отцу жизнь; мачеха бы выпила, высосала его, а он не дал.
Отец умер через месяц после того, как Колю призвали в армию. Его учебная часть располагалась в Хабаровске, и в родную деревню он попал на седьмой день после похорон. Отец умер во сне от обширного инфаркта. Сам не зная почему, Коля все время крутил перед глазами ту ночную сцену. Глупости, конечно, мачеха убивалась не на шутку, похудела, состарилась. Тогда он отогнал от себя подозрения, ведь кроме детских страхов никаких причин
Мачеха через два года снова вышла замуж, продала дом и переехала в другую деревню. Возвращаться стало некуда, и, демобилизовавшись, Коля сразу поступил в институт, даже экзамены сдавал в военной форме, поселился в общежитии, да так и остался в городе.
Мачеху он навестил несколько раз и много лет регулярно посылал деньги, раз в несколько месяцев, небольшие суммы, но регулярно. Ее третий муж умер лет через семь, а она жила до сих пор, крепкая сухая старуха.
Самой близкой из семьи для Николая Александровича была сводная сестра, но она вышла замуж за военного и кочевала по дальним гарнизонам, каждые два года меняя адрес. Поначалу они переписывались, даже встречались, а потом отрезанные края поросли травой и скрылись под слоем каждодневных забот.
«Савсэм адын». Так, стоя перед унитазом в далеком городе Иерусалиме и вспоминая свою жизнь под беззвучное оплывание кишечной вони, Николай Александрович в полной мере ощутил космическое одиночество человека.
Простые обстоятельства наполнились глубоким смыслом: его вынужденное заточение, клекот воды в пластмассовых недрах сливного бачка, холодная белизна кафеля. Из незамысловатых подробностей быта выпирали линии судьбы, прошлое просматривалось насквозь, прямое, словно раскатанный вдоль стены рулон туалетной бумаги. Безмолвие экзистенциальной печали нарушал лишь шум льющейся в бачок воды. Но вот и он смолк, и Николай Александрович оказался в полной тишине.
– Рюрикович, ты не провалился?
Боря постучал в дверь.
– Ты это, не запирайся. Забыл сказать, там ключ испорчен, туда – да, а обратно только отсюда. Слышишь?
Экзистенция испарилась, будто плевок на утюге. Космос в очередной раз посмеялся над ним.
– Ау, болезный, отзовись! – не унимался Боря.
– Да, – выдавил Николай Александрович. – Не открывается.
Разговаривать в туалете было, по его понятиям, верхом бесстыдства. Уши вспыхнули, а лицо скорчилось в гримасе презрения к себе самому. Однако куда деваться?
– Да, – еще раз повторил он. – Не открывается.
– Так не молчи, повем печаль свою. Я тя мигом вызволю, как два пальца об асфальт. Только ключ вытащи.
Через минуту замок заскрежетал, защелкал, а Боря захохотал, рассыпая прибаутки. Николай Александрович любил его таким, да, вот таким, незамысловатым балагуром и выпивохой. Немногих осталось ему любить, а если быть до конца честным, то совсем никого. Так уж закрутились кольца, что Боря и Алла оказались самыми близкими людьми; кто бы сказал раньше, а вот, оказались.
Дверь распахнулась, но Николай Александрович, пораженный открытием, не мог двинуться с места.
– На свободу с чистой совестью! – Боря осторожно развернул его и вытащил в коридор. – Да ты никак примерз, холода у нас детские, а прихватился.
– Все, все, уже нормально.
Николай Александрович осторожно высвободился. Прикосновения означали для него слишком много; Борин геморрой, головные боли по ночам, вчерашний скандал на рынке, выкрики, ночной стонущий шепот, понеслись сквозь него, точно струя электричества.