Атаман Ермак со товарищи
Шрифт:
Москва пожинала плоды проигранной войны.
Была потеряна вся Прибалтика, выход к Балтийскому морю. По переговорам в Яме Запольском 15 января 1582 года, в которых принимал участие иезуит Антонио Поссевино, Россия уступила Польше все свои владения в Ливонии, включая крепость Юрьев и порт Пернов. Баторий вернул взятые им и начисто разграбленные Великие Луки, Холм, Невель, Велиж, но не отдал Полоцка. Русские были готовы заключить мир на любых условиях — война на несколько фронтов делала возможной гибель державы.
План, выдвинутый Швецией, — о полном разгроме и расчленении Русского государства,
Казаки в своих диковинных драных кафтанах, в растоптанной обувке тщетно ходили по приказам, пытаясь попасть хоть к какому-нибудь важному лицу, способному принять от них весть о победе над Кучумом в Сибири. Увы! В приказах царили уныние и запустение — казаков гнали отовсюду в три шеи…
Не единожды Черкас и Болдырь перешептывались а не собираются ли казачки пропить мягкую казну в кружалах да уйти на Дон? Но это были напрасные опасения. Черкас ловил себя на том, что от прежних удалых и лихих казаков не осталось и следа. Их скуластые, обтянутые желтой кожей лица скорее стали напоминать монашеские, чем лица воев и удальцом. Выражение смертельной усталости и тоски читалось у каждого в глубоко запавших глазах. Прошагавшие и проплывшие на веслах полстраны, вернувшиеся из таких мест, где ни разу не ступала нога европейца, дравшиеся с невиданным числом супротивников, где на каждого приходилось больше трех десятков вооруженных врагов, казаки сильно изменились. В них остались силы, только чтобы доползти до ближайшей церкви и там, упав на колени, молить Всеблагого и Всемилостивого о скорой кончине. Казаки вымотались за полгода и устали смертельно. Казалось, в них умерли все желания и все страсти. И непонятно было, откуда Болдырь и Черкас каждое утро берут силы, чтобы опять и опять подыматься, снаряжаться и обивать пороги неприступных приказов, где гласу человеческому не внемлют и слов не разумеют.
В дождливое утро, как и неделю назад, надев давно потерявшие цвет и более напоминавшие ветошки кафтаны, Болдырь и Черкас, помолившись, отправились протоптанной дорогой в Разрядный приказ.
— Ну, куды вы опять припер лися? — встретил их звероподобный стрелец. — Не видите, нет никого! Аглицкое посольство прибыло! Все встречать пошли.
По улицам, полным народа, Черкас и Болдырь поплелись туда, куда шли и бежали москвичи. С толпою, напиравшей из всех улиц, они подошли к оцеплению стрельцов. Стрельцы в красных, желтых и голубых кафтанах стояли в два ряда в начищенных касках, г пищалями и бердышами.
— Во! — злобно сказал Болдырь. — Небось на походе их нету! Там давай, казачки, подставляй победные головушки. Мать моя, да их здесь небось с тысячу.
Черкас не успел ответить. Загудели-заухали колокола. По деревянной мостовой забил копытами сказочной красоты жеребец в яблоках, его вели под уздцы рынды в белых кафтанах; на
Гля! — сказал какой-то москвич, щербатый и | подбитым глазом. — Кажись, он без штанов!
Другой-то глаз разуй! — посоветовал ему стрелец. — На ем штаны гишпанские, иноземного покроя.
Чудно! Чисто журавель… Эй, Карлуха!
Толпа свистела и улюлюкала весьма непочтительно.
— Хтой то? — спросил Черкас.
— Сей — аглицкой королевы посланец! — объяснил благообразный чистенький старичок, видать, из бывших приказных. — Иеремия Боус-сер.
— Сер? Вона пестрый какой!
А чего он приперся сюды? — спросил Болдырь.
Старичок наклонился и зашептал:
— Сказать гадательно… Осударь наш Иван Васильевич прежде сватался к ихней королеве аглицкой Лизавете… Но чегой-то не заладилось. И, сказывают, теперь посылали боярина Федора Писемского сватать енную королевскую сродственницу девицу Мэрю Гастингс…
— Чего? — не стерпел Болдырь. — Да ему сколь годов-то? Государю-то вашему? Он же старее нашего атамана будет! Ему же лет под задницу!
— Ну и что? — солидно сказал стрелец. — Может, он силу в себе имеет еще!
Ему бы о душе подумать… Держава вся в художестве…
— А это брак государственный, на пользу подданным, — наставительно сказал старичок.
— Да вы чо! Ополоумели тут все, что ли? — не выдержал Болдырь. — Он уж одной ногой в гробу стоит! Ему до смертинки две пердинки!
Отовсюду к Волдырю стали протискиваться соглядатаи, готовые крикнуть стражу за поносные слова Государю.
Черкас схватил долговязого Волдыря за загривок, пригнул к себе и, пригибаясь, нырнул в сторону.
— Ты чо, на виселицу захотел? — зашипел он на есаула. — Ты чо, забыл, зачем мы сюда полгода шли?
— Да ты сам посуди, — возмущался Болдырь. Полстраны врагам отдали! Народ с голоду помирает целыми деревнями… А энтот беса тешить задумал… Сатана!
— Твое это дело? Балабон! Там наши пропадают! Нам подмогу просить надо, а ты развел крамольные речи… Сам-то пропадешь за длинный язык — хрен с тобой! А что с казаками в Сибирском ханстве будет?
— Да невмоготу на это похабство смотреть! оправдывался Болдырь.
— Невмоготу — отвернись! Тут ходи да оглядывайся, говори да откусывай. Идем обратно — может, кого знакомого встретим!
— Не могу я на это смотреть!
— Не смотри! Ты знакомых выискивай! В Москве без знакомства да родни и не пробьешься никуда!
— Кабы меня тут не высмотрели какие знакомые! — оглядываясь, проговорил атаман. — А то зараз угодишь на съезжую!
— Во-на! — ахнул Черкас. — Ах ты, харя воровская! Да неуж за тобой и по Москве дела водятся?! Что ж ты в Сибири-городе не сказывал?!
— Един Бог без греха! — вздохнул Болдырь.
Они теперь уже осторожно приблизились к крыльцу