Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
– Да нет. Отчего же…
– Молчи, молчи. Глаза, вижу, совсем слиплись. Почивать будем. Ты как, на приволье ляжешь или здесь охочее?
– Мне все едино, не на перинах, чай, росла.
5
Алёна проснулась от тоскливого завывания. Оно обволакивало мозг, душило однообразием и безысходностью:
Древен гроб сосновый,
Ради мене строен.
В нем буду лежати,
Трубна гласа ждати.
В предутреннем сереющем свете Алёна с большим трудом еле различила силуэт, это была женщина. Она сидела в долбленом
Ангелы вострубят,
Из гробов возбудят.
Я, хотя и грешна,
Пойду к Богу на суд.
К судье две дороги,
Широкие и долги,
Одна-то дорога
Во Царство Небесное,
Другая дорога
Во тьму кромешну.
Это было невыносимо слушать. Стараясь не разбудить свернувшуюся калачиком Ирину, Алёна тихонько встала, взяла свой дорожный узелок и пошла, быстро углубляясь в лесную чащу. С каждым шагом голос затихал, и вскоре новые звуки заполнили лес: где-то совсем близко, оглашая приход нового дня, заливался нежными трелями соловей; большая черная птица вспорхнула из-под самых ног Алёны, тяжело зашумела крыльями и скрылась в ветвях могучей раскидистой сосны. Где-то неподалеку журчала вода. Алёна пошла на этот звук и вскоре вышла к реке. Над черной парящей гладью белым облаком висел туман. Развесистые ивы и дрожащие под легким ветерком белые березы склонили зеленые головы к воде, отражаясь в ней.
Сбросив мокрое от утренней росы и ставшее тяжелым платье, Алёна вошла в воду.
Глава 2 Лесные братья
1
Разбойный лагерь многоголосо шумел, вторя гомону леса. Гулящим здесь было покойно: ни тебе бояр, ни стрельцов, ни истцов царских. Глубоко в дебри лесные забрались они, жили вольно, весело. На разбой выходили нечасто, но отводили душу кровушкой детей боярских, приказных да челядинцев, набирали добра всякого: и мехов, и орудия, да и про зелье ружейное не забывали. А набравшись всего да нагулявшись вволю по усадьбам да по кладовым монастырским, уходили опять в леса.
Сегодня в становище было суетно – ждали атамана со товарищи да с богатой добычей. К пятнице обещал атаман возвернуться.
– Не едут? – высоко задрав голову, время от времени кричал кто-нибудь из гулящих, обращаясь к парнишке, сидящему на ветке сосны.
Лагерь затихал, прислушиваясь.
– Не видать! – отвечал тот, и все опять возвращались к своим делам.
Посреди поляны чадил костер. Возле него суетился красный от жары и выпитого хмельного мужик. Он с трудом поворачивал тушу лося, поливая ее растопленным жиром. Жир обильно стекал с боков и, падая на раскаленные угли, шипел, источая прогорклый запах.
Рядом на пне сидел еще один мужик с взлохмаченной бородой. Глотая голодную слюну, он глубокомысленно взирал на красную лоснящуюся тушу.
– Сказал же тебе: не дам мяса, пока атаман не отведает, – повернувшись к нему, выкрикнул красномордый.
– Я чо, прошу? – басит тот. – Не дашь и не надоть.
Он встает, стоит раздумывая и опять садится.
Привалившись
– Иван, а хороши ноня хлеба земля уродила.
– Да-а, – вздохнул худой рыжебородый мужик, – колос справный, налитой, как грудя у молодухи.
– Сейчас бы с серпом пройтись, благодать!
– Хорошо, да, – откликнулся собеседник. – Бывало, на зорьке встанешь – и в поле. Птицы заливаются, роса обжигает, бодрит, грудь расправишь, жить хочется, как хорошо, и помолчав, добавил: – А осень придет, хлебушко свезешь на двор приказного, а сам с голодухи зимой пухнешь.
– Да-а, что верно, то верно. Шкуру с живого дерут: государево дай, и приказному дай, и монастырю тож отдай, а сам лебедой пробивайся с ребятишками. Как-то они там, бедолаги?!
– Растравил ты меня, брат Сергий. Вот приспеет время, ужо доберемся мы до животов боярских, за все посчитаемось, – сквозь зубы процедил Иван.
– Скорее бы уж, а то лежим здесь пузо растимши, а женки наши на барщине, как треклятые, руки рвут.
– Э-эх, житушка, – тяжело вздохнул Иван, и мужики надолго замолчали.
– Никак едет хтось, – донеслось с сосны.
Гулящие повскакивали со своих мест.
Было их десятка два: бородатых и безусых, черных и рыжих, в дорогие кафтаны одетых и в холщовые рубахи – все они, единенные клятвой и пролитой кровью, – братья, и братство их до самой смертушки стойко.
– Слышко, сколь едет-то?
– Все ли возвертаются? Не томи душу, язви тебя в корень!
– Один хтось, – ответил звонкий мальчишеский голос.
– Хтось, хтось, – передразнил красномордый мужик. – Чего сполох-то поднял, дурья твоя бошка?
– Мотя-а-а! – свесившись с ветки, замахал рукой парнишка.
– Чего тебе?
– Кажись, Яринка твоя скачет.
– Ну, парень, держись, будет тебе на орехи за ту молодуху, что намедни в Сельцах приголубил.
– Эта не спустит, ядрен-девка. – Мужики, посмеиваясь, начали расходиться. Конский топот становился слышнее.
– Хорошо идет девка, ровно, – прислушиваясь, сказал один из гулящих. – Парнем бы ей уродиться, цены бы не сложили.
– А она и девкой хоч куда! – заметил другой.
На горячем в белых яблоках коне на поляну выскочила всадница. Подняв тонконогого жеребца на дыбы, она окинула быстрым взглядом поляну и, увидев Матвея, растерянно стоявшего под деревом, направилась к нему. На полном скаку, бросив поводья, девушка скользнула в объятья Моти. Тот закружил ее, прижимая.
– Тише ты, медведь, раздавишь! – воскликнула Иринка. – Наземь-то опусти, ну уронишь.
– Не-е! Я тя, голуба моя, всю жизнь бы на руках носил, только захоти.
– Ну пусти, пусти, – высвобождаясь из могучих объятий и поправляя растрепавшиеся на скаку волосы, потребовала Иринка. – Как вы здесь поживаете? Долгонько, мил мой, в скиту не был. Тебе, я чаю, не до времени, все в Сельцах промышляешь.
– Ириньица, я ничо, – протянул Мотя, думая, что ответить.
– Ты бы, девка, не выкобенивалась, а шла за Матвея замуж, орел парень, – пришел на выручку Моти Федор, седобородый, степенного вида мужик.