Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
Еще будучи послушницей, она с сердечным замиранием слушала старших сестер о радостях земной любви. Утомленная черной работой, которую делали молодые монахини, она уединялась с сестрой Марией, что была старше ее всего лишь на два года, за монастырскими кладовыми, и они предавались мечтаниям о недоступном. И сейчас, сказав «Можно я!», Алёна сделала это для него – Поляка, сердцем почувствовав, что это тот, которому можно отдать не только душу, но и самое себя, не убоясь самого Бога.
Поляк, медленно
– Как про товарищей наших все прознаешь, Алешку пришлешь. Старицу же вольно пустишь, – и отвернувшись, поспешно, словно чем-то смутившись, зашагал через поляну.
У ворот Стрелецкой башни, напирая на воротных сторожей, гудела толпа мужиков и баб.
– Пущай! Молоко скиснет! – кричала дородная молодая баба, проталкиваясь вперед и таща за собой на веревке рыжую пятнистую корову.
– Не напирай, бабонька, – остановил ее стрелец, – не то заведу в караулку-то да и отдою и тебя, и корову твою.
– Тьфу, скаженные! – сплюнула вгорячах молодица. – Тут скотина не доена, а им все до бабьих прелестей.
Стрельцы и воротные сторожа дружно рассмеялись.
– Сколь ждать можно, пускай! – слышались из толпы выкрики. – Что, нам по вашей милости по залесью ночь коротать?
– Василь! – крикнул, обращаясь к одному из стрельцов мужик, сидящий на возу с бочками. – Сосед! Ты же меня знаешь, пропусти, домой скоро надобно.
– Не могу, сосед, не велено, – отозвался стролец и отвернулся.
– Чего с ними ноня содеялось? – недоумевали людишки.
Мужик, стоявший в стороне от ворот, доверительно сообщил:
– Разбойных ловят. Говорят, что множество их из-под Вада пришло, город пошарпать хотят.
Тут же эта новость разошлась в толпе арзамасцев и пришлых мужиков.
– Вот уж дожили, – сокрушался купчишка, ковыряясь толстым пальцем в носу. – От шишей никакого житья не стало: ни на дорогах, ни за крепостными стенами.
– Да, нелегко тебе, Пафнутий, торговать стало, – посочувствовал стоящий рядом с купцом мужик. – Это твою недавно барку с зерном на Теше пошарпали?
– Мою, стало быть. Хлебушко повыгребли, а суденышко потопили. И чего на хлеб-то кидаться, ладно бы товары какие дорогие вез, а то так… – махнул рукой купец.
– Хлеб ноня хорош стоял, да за долги повыгребли весь. Голодно мужикам зимой будет. Да ты, я слышал, – обратился он снова к купцу, – засыпал зерна довольно, так что вернешь зимой пошарпанное сторицею, а вот нам как зиму пережить?
Купец недовольно покосился на мужика и, ничего ему не ответив, отошел подале. Оглядевшись, он заметил Мотю, стоявшего поодаль и опиравшегося плечом на телегу с сеном.
– Никак Матвей! Здоров, брат!
– Здравия тебе, Пафнутий Михайлович, – ответил Мотя.
– Ты где же гуливал, молодец? Давненько я тебя не встречал.
– Да я в Астрахани в стрельцах хаживал. Не по нраву служба стрелецкая пришлась, вот домой иду. Возьмешь к себе, Пафнутий Михайлович, не откажешь, чай?
– Отчего не взять, работник ты добрый, – похлопал по могучему плечу Матвея купец. – О цене не пекись, не обижу.
– Благодарю, – склонил голову Мотя. – А ты, Пафнутий Михайлович, матушку мою давно зрел?
– Как тебе сказать, – почесал бороду купец, вспоминая, – опосля Троицы ее видел, а вот меньшого твово братца зрел часто. Шустер больно, непоседа, вроде тебя. Давно по нему плеть плачет.
В воротах появился сотник арзамасских стрельцов Захарий Пестрый.
Толпа перед воротами зашумела, задвигалась.
– Пошто держите?
– Пущай в крепость! Отходь с прохода! – слышались выкрики.
– Срамота-то какая, домой попасть не могу, – сокрушался высокий худой мужик в валяной шапке, надвинутой на левое ухо. – Чует мое сердце, женка опять свариться начнет, не поверит, что перед воротами простоял.
– А ты ей кулак в бок… и делов то, – посоветовал мужику кто-то.
– Да ты что! – замахал руками мужик. – Она у меня быка за хвост наземь валит, а ты говоришь, кулаком. Дубина – и та не про нее.
– Тихо-о! – сотник поднял руку, успокаивая толпу. – Проходить будете по одному. В воротах не толпиться. Кто полезет не по череду, тому – плетей! – добавил он строго.
Арзамасцы потянулись через ворота. Досмотр чинили строгий: когда очередной подходил к воротам, сотник спрашивал стрельцов, знаком ли им обличьем мужик, кого сам знал – впускал так, без досмотру; молодых баб и девок, потискав для порядка, тож пропускали в крепость.
Алёну никто из стрельцов не знал, но она, показав подорожную бумагу, прошла через ворота. Алёна видела, как прошмыгнул мимо воротных под возом с бочками Алешка, но, когда подошел Мотя, сердце ее тревожно забилось.
– Кто знает детинушку? – спросил сотник, показывая на Матвея.
Стрельцы, насупившись, молчали.
– И признавать тебя, Матвей, никто не хочет, – нахмурил брови Захарий. – А почто так, не ответишь ли?
– Скажу, отчего же, – заулыбался Мотя. – Бивал я их на кулачках, за то и серчают.
– За это ли?
– Чай, больше не за что! – пожал плечами Мотя.
– А кто корову мою на крышу затянул да там и оставил? – выкрикнул один из стрельцов.
– А кто рожу на воротах намалевал?
– А лодку кто мою увел?
– А дочку мою кто обрюхатил? – подступал к Моте, угрожающе потрясая бердышом, прыщавый стрелец.
– Погодь, погодь, Афанасий, – остановил его сотник. Обращаясь к Матвею, сказал: – Вот какие дела твои, пакостник.
Мотя замотал кудрявой головой и угрожающе проревел: