Athanasy: История болезни
Шрифт:
– Что?! Норма… Как, почему?
– Откуда такое удивление? Он усердно работал и заслужил своё место в Граде. Я думал, ты обрадуешься – если такие, как вы, способны радоваться.
– Почему я должна радоваться?
– Если смог он, то сможешь и ты.
Полынь замолчала.
Все вокруг были одержимы идеей возвращения в Град. Величайшая награда за тяжёлый труд, единственная цель, ради которой всё ещё стоит существовать. Без этой цели, без этого горящего в душе желания никакая боль и никакие угрозы не смогли бы заставить работников махать киркой до
Когда все вокруг одержимы одним и тем же стремлением, душа сама начинала примерять их идеи на себя. Словно их мысли протекали наружу, впитывались в плоть Плёнки на стенах и начинали выделяться в воздух заразными испарениями. Невольно возникала убеждённость, что разделять желания всех остальных просто обязательно.
В памяти всплыли слова Забоя.
– Может быть, я не хочу в Град… – пробормотала вслух Полынь.
– Тебя туда никто и не зовёт. Так что у тебя ещё будет время передумать. Много, очень много времени. Когда ты забудешь столько же слов, сколько забыл Норма, когда погаснут все импульсы и останется только функция… Тогда тебе будет позволено снова стать частью Града.
На этот раз ни один из ртов Раджи не издал смешка.
– Ладно. Норма ушёл, новые работники пришли. При чём тут я?
– Разумеется, о новом мясе придётся позаботиться тебе. И о старой бригаде Нормы. Впрочем, это временно… Но тебе предстоит много работы.
– Столько людей? – Полынь неуверенно сжала рукоять цепа, обвитого вокруг пояса. – Не слишком ли много для меня одной?
– Отсутствие свободного времени пойдёт тебе на пользу. Отдыхать в Тератоме… Порой пытка скукой порождает в разуме странные идеи. Поверь, уж я-то по скуке большой специалист.
Раджа со смехом отвёл стайку глаз от Полыни и рассеял их по всей поверхности, бешено вращая зрачками и посмеиваясь всеми ртами сразу.
Цеп забился кровью и ошмётками кожи так сильно, что превратился в прямую, плохо гнущуюся палку.
– Руби! Руби!
Руки онемели, перестав посылать сигналы мозгу, – словно они обрели свою жизнь, решили отделиться и теперь двигались по своей воле. Но воля эта ничем не отличалась от их предыдущего занятия: причинять людям боль.
– Работай!
Полынь замахнулась снова, но резко остановилась и заморгала. В тоннеле перед ней никого не было.
Внутренности горели огнём и шевелились; как будто они расплавились, стекли в низ живота и теперь толкались вязкой лавой при каждом шаге. От бесконечной ходьбы по тоннелям ноги ощущались раздувшимися горячими брёвнами. Полынь уставилась на свои голые ступни, удивляясь, что они выглядят нормальными. Может быть, больше крови, чем обычно, но не более.
Хотелось вырвать из какого-нибудь свободного места пару костей и вдолбить их в плюсну, чтобы создать твёрдые, неутомимые копыта.
Вместо этого Полынь зажмурилась и потёрла лоб.
Время как будто утратило всякий смысл. Оно всё ещё существовало физически – испарялось с тела горячим потом, капало секундами крови из свежих ран, шло рядом с Полынью по тесным коридорам, отсчитывая расстояния, – но его ход утратил свою власть над разумом. А вместе со временем в голове остановились и мысли.
– Зачем я это делаю?.. – в сотый раз проговорила Полынь пересохшим горлом. – Я не обязана…
Ноги сами понесли её вперёд. Их подгонял невыносимый зуд, засевший в разуме, неутолимая жажда, желание, обжигающее огнём, который никак не удавалось потушить, – ведь нельзя удовлетворить желание того, чего ты не помнишь. Эта страсть подхлёстывала Полынь, словно невидимый надсмотрщик, такой же жестокий и неутомимый, как она сама. Единственным способом хоть на мгновение облегчить эту боль было только причинение боли другим.
Впереди показалась сгорбленная тень очередного работника – кажется, на этот раз настоящего. Полынь невольно ускорила шаг в предвкушении краткого мига свободы от терзаний.
– Руби! – она занесла над головой уже негнущийся, шишковатый цеп, но тут же остановилась.
Это он.
Худая спина, прорывающая кожу шипами позвонков. Рука, изломанная и согнутая в уродливую костяную кирку. Вторая рука – тонкое запястье, длинные и хрупкие пальцы.
Она помнила прикосновение этих пальцев.
Лицо. Теперь измождённое, с опустевшим взглядом, покрытое дорожками слёз, пота и крови. Волосы, когда-то длинные, закрывавшие глаза растрёпанной чёлкой, теперь сбились в колтуны и сосульки. Полынь безотчётно провела рукой по своей голове, словно поправляя несуществующую причёску. Как она сама выглядит со стороны? Кем кажется для него?
Страдания уже наложили свой отпечаток на него, исказив плоть, – но сомнений нет. Это тот человек, который ей так нужен. Тот, кто отправил её сюда.
Осталось вспомнить всё остальное.
– Как тебя зовут?.. – осторожно спросила Полынь.
Он затрясся всем телом, но так и не осмелился ответить; рука-кирка снова и снова вонзалась в плоть стены – неумело и слабо, иногда отскакивая от упругой мышцы обратно и ударяя его в тело обухом.
– Остановись, – нетерпеливо сказала Полынь; волна гнева не заставила себя ждать, поднимаясь жаром по телу. – Можешь не работать. Говори.
– Я… – он замотал головой и плотно сжал губы.
– Говори, или я выну все мелкие косточки из твоей оставшейся руки. Одну за одной. И заберу их себе.
– Я Глупый… Старший Смены зовёт меня Глупым.
– Очень подходящее имя. Посмотри на меня.
– Н-не…
– Посмотри на меня!
Полынь схватила Глупого за уши и развернула к себе. Поначалу его глаза бегали во все стороны, отчаянно пытаясь глядеть куда угодно, но только не прямо; но вскоре они наполнились страхом и широко распахнулись, уставившись прямо на неё.
– Ты помнишь меня? – спросила Полынь, с удивлением ощущая, как её сердце замерло в ожидании ответа.
Глупый слепо пялился на неё, окончательно потеряв разум от паники. Но постепенно туман страха в его глазах рассеялся – он пристально уставился на Полынь, жадно разглядывая каждую деталь её лица.