Атолл
Шрифт:
Когда стал вопрос, какой поднимать над яхтой флаг, Джону показалось неуместным сочетание португальского названия и звездно-полосатого полотнища. Португальский флаг поднимать было бы не менее странным. И тогда Джон придумал свой собственный флаг - на синем фоне (космополитический цвет) открытая раковина, в чашечке которой сияет та самая жемчужина неправильной формы.
Когда он входил в порт под этим флагом, все ломали головы, какое государство представляет судно? Джона это забавляло.
Джон посмотрел на Аниту, свою возлюбленную, и сердце привычно переполнилось нежными чувствами к этой девушке, дочери
– Курлы-курлы-курлы!
– прокричал он, сложив ладони рупором. Однако визгливые крики чаек, которые кружили над бухтой, заглушили шутовское курлыканье.
Аниту, привыкшая к его эскападам, невозмутимо поставила перед ним местное блюдо, оно походило на кашу с молоком. Только это было кокосовое молоко. Что входило в состав каши, он так до конца и не уяснил, эта была тайна Женского Дома островитянок, и мужчины в них не посвящались. Но было очень вкусно. И полезно. Блюдо называлось макука. И приготовлялось из плода куки, с какими-то таинственными добавками. Причем макуку замешивать надо непременно руками (хорошо, что не ногами). Джон Кейн надеялся, что Аниту - девушка не глупая - соблюдает гигиену.
Действительно, от нее никогда не пахло потом, даже в самую сильную жару, ногти были розовые, с белой каемкой там, где у бригадира швартовой команды причала Охама, они были черными.
У нее был свой запах, легкий приятный запах загадочного тропического фрукта. Джона возбуждала её особая манера время от времени, особенно когда жарко, поднимать рукой на затылке волосы, оголяя стройную шею.
Аниту принадлежала к так называемому полинезийскому расовому типу народов Океании, для которого характерны светло-коричневая кожа, волнистые, а не курчавые волосы, скуластое лицо, высокий рост. Кроме того, у полинезийцев прослеживаются признаки европеоидной расы.
Живи Аниту в Нью-Йорке, ей ничего не стоило бы стать топ-моделью. Там любят все экзотическое, но не выходящее за рамки западной эстетики.
Они завтракали, глядя друг на друга, и не надо было слов. В такие моменты Джон чувствовал себя словно котенок, пригревшийся на коленях хозяйки - мур-мур-мур. Хотя, если, разобраться, хозяином положения был все-таки он. Американец, писатель, миллионер, космополит, независимый человек. Он был молчаливым бойцом капиталистического фронта, он шел своим путем, не интересовался ничьим мнением и не желал, чтобы кто-то комментировал его жизнь.
Разумеется, такое отношение к жизни сложилось у него не сразу. Как и все смертные он прошел через зависть, жажду славы и другие гадкие чувства, которые отравляют жизнь, порой ломают её, приводят к суициду. Но теперь, кажется (кажется, кажется, кажется!), он избавился от всего этого, приобретя здесь то, что ему всегда недоставало - душевный покой.
Он спрашивал себя, что для него значит эта девушка, наивное дитя природы? Очередная забава? Сколько их прошло через его спальню! С одной только писательской конференции он снимал их гроздьями, как виноград. Они подкрадывались к нему в кулуарах, чтобы как бы случайно заговорить с ним или подходили, не таясь, а порой и открыто предлагали себя. Обычно это были начинающие писательницы или того хуже - поэтессы. Они спали с ним, а потом подсовывали свои опусы - иногда зрелые, иногда графоманские, - дабы он прочел и вынес свой вердикт. Он не селадонничал с пишущими дамами. То есть не церемонился и громил их произведения.
А любительницы автографов на презентациях его книг?! Эти были проще, им от него ничего не нужно было, кроме хорошего траха со знаменитостью.
(Господи! Неужели он прожил с ней ТРИНАДЦАТЬ лет?!)
Ближе к сорока годам он свел свои общения с женщинами до необходимого минимума. Потом и вовсе какое-то время обходился без них. И даже без Джулии. Их сексуальная жизнь заглохла сама собой. Да и от семейной жизни осталась одна видимость. Однако на развод никто не подавал. Как бы по молчаливому согласию, они жили каждый в своем "королевстве". Да и некогда Джулии было заниматься семейными проблемами, она в это время переживала грандиозный успех. Он тоже был на подъёме. Хотя дела у него шли не так ровно как у жены. Не раз случались у него творческие кризисы, грозящие перерасти в творческий застой и, быть может, даже в творческую импотенцию. Впрочем, все это чушь. У детектива не может быть кризиса жанра. Варьировать сюжеты можно до бесконечности. Другое дело - есть ли желание варьировать? Сколько можно убивать какого-нибудь Смита или Джона, тьфу, черт! не Джона, конечно (У Джона Кейна никогда в романах не убивали персонажа по имени Джон. Всем известна и уже никто не оспаривает мистическую связь вымысла с реальностью. (Что такое реальность? реальность - это некий креативный продукт... Причем не только Бога...) Одним словом, хотелось написать что-нибудь стоящее, и без крови.
Но не было сюжета. А раз нет сюжета, значит, современному читателю будет скучно, как говаривал один человек, которого зарезали возле собственного дома...
А может, он просто устал?
Джон увидел себя как бы со стороны: сильно поредевшие волосы, мешочки под глазами, того и гляди, брюшко начнет расти. Короче говоря, "усталое чудовище, никому не нужное, теряющее детали аргументов и обломки метафор", как сообщал о себе в электронном послании его русский друг Чижиков-Пыжин, писатель из Москвы, с которым он познакомился в Париже на книжной ярмарке.
Московский друг настойчиво приглашал Джона к себе в гости, в Москву, где американский писатель "получит массу впечатлений, которые затем выльются в новые романы...". Новые романы, ха-ха!
Если бы это письмо пришло не сейчас, а лет на пять раньше. Тогда ему остро нужны были перемены. Ему нужен был толчок извне, чтобы порвать с прошлым и начать новую жизнь. И когда случилось то кошмарное убийство на 5-й улице, в самом центре Нью-Йорка, в узкой, провонявшей мочой щели между домами, в которое он оказался замешан, Джон круто поменял жизнь. Уехал, а фактически сбежал на полтора года в Европу.
Те, кто знает, что такое американец в Европе, поймут, что пережил там Джон Кейн. Когда ему наскучил депрессивный, иссиня-серый Копенгаген, он перекочевал в Париж. Чтобы не афишировать себя в отелях, жил в каком-то сомнительном пансионе на улице Жонтэ. Бродил по лавочкам букинистов на левом берегу Сены. Пытался читать Стендаля со словарем. Воображал себя Хемингуэем, таскал блокнот в кармане, сидел в знаменитом стариннейшем кафе "Les Deux Magots"*, наблюдал жизнь.
[*"Два китайских болванчика", существующее с 1875 г. И традиционно посещаемое людьми искусств.]
(И даже однажды увидел там всемирно известного старика-писателя, согбенного бременем славы и собственной плодовитостью посредственности, явившегося из мглы былого). Заказывал там чертову дюжину вариантов кофе: черный, с молоком, двойной, по-американски, эспрессо, "полео"; подогретым ножом отрезал ломтик фуа-гра, политого "Шато Марго", - то есть поступал так, как делали до него все знаменитости. Но в отличие от них Джон не написал ни строчки. То есть ни строчки достойной настоящего писателя. Все его заметки были вымученными и немощными. За исключением небольшого пассажа, которое можно было вытянуть до объема эссе и назвать "Париж без парижан".