Август и все его камни

Катя Заяц

Скорее бы лето.

На ставок, в речку, с разбегу да с тарзанки швырнуть себя в воздух, с визгом и хохотом врываясь в компанию таких же деревенских мальчишек. Колотить друг дружку сорванными камышами да прятать тапки брезгливых девчонок, чтобы те хорошенько их поискали по кустам, измазавшись в мокром черноземе. Или наломать кочанов кукурузы по-тихому с чужого поля, сорвать походя голову подсолнуха и жевать незрелые, но такие сладкие молочные семечки. Забраться на шелковицу! И на черную черешню напротив сельского хлева с загонами для телков, там, где ступать стоит легко и осторожно, не то провалишься в навоз по колено. Набрать поздней алычи по дороге и швырять в коров, или в тех коней, что таскают телеги с зерном и мукой. Наловить карасей да зажарить там же, у скорого костра, счистив чешуйки ножиком, наживую, по-быстрому и насадив раскрытую животом добычу на колышки, чтобы лучше пропеклась.

Тимур с тоской подумал о столовой, которая ему не светит до обеда. В животе забурчало. Он решил повторить список стран-членов ОПЕК³, следом перешел к таблице Менделеева и запнулся на атомной массе кремния. Не то чтобы он любил учебу, но так как частенько зависал в компании старших ребят, хотел быть наравне, хотел быть полезным своим друзьям.

Желудок издал протяжный стон.

Когда они затормозили у школы, Тимур потянулся к рюкзаку брата; тот в ответ как-то странно дернулся, но кивком разрешил. На свет была извлечена баночка с мутным содержимым. Мелкий отвинтил крышку и не глядя вдохнул раз, другой.

Вот теперь хорошо. Теперь мысли о еде вызывают только тошноту. Можно вообще не думать, все равно его сейчас вывернет – настолько отвратительную смесь приготовил брат. К шибающему в нос прогорклому маслу примешивались нотки трав и забродивших ягод, от хмельной сладости которых вонь становилась лишь омерзительнее. Он завидел знакомую вихрастую макушку и поспешил нагнать приятеля.

Август молча проводил взглядом щуплую фигурку брата: тот уже вошел в поток школьников, взрезав его, как горячий нож масло, и по мере его продвижения к главному входу школы количество компаний – маленьких вихрей в водовороте, – частью которых Тимур на миг успел стать, выросло до пяти-шести, а ведь среди них были даже старшеклассники. Отвернувшись Август закрепил велик у забора, привязав железного коня шнурком к ограде водяным узлом, который не то чтобы тяжело вору было бы развязать, но его не отпускала надежда на то, что воришка отступится и красивое не станет портить.

Прежде чем войти в уродливую, притиснутую к земле черепаху здания Август, памятуя о первом уроке алгебры, обошел восточное крыло и, досадуя на сугробы, замер, прижавшись к холодной раме краем уха так, чтобы случайный наблюдатель в классе через окно его не увидел. Он рассчитывал исподтишка полюбоваться на раннюю пташку – Вику Семенец, дом которой был совсем недалеко. Не дом даже, а квартира. Дед поговаривал, что раньше и в их селе была школа, но ее закрыли, и правильно: детей всех возрастов и на один класс бы не набралось. Так что Август с Тимуром каждое утро отправлялись в Серпуховское поселение городского типа, где была настоящая школа, а в центре даже стояли пятиэтажные дома, в которых был водопровод и даже горячая вода сразу из крана, и газ был не в баллонах, а из трубы. Даже для мусора был специальный лифт, но старушка, поймавшая изумленного второклассника из деревни, что заглядывал в мусоропровод, пояснила мальчику, что это для таких как она – немощных, а здоровые люди вполне способны свой мусор сами до бака у подъезда донести.

Странно.

Он сложил ладони чашечкой и приложил между ухом и стеной: ничего. Осторожно, потихоньку, затаив дыхание, чтобы на стекле не осела влага, он заглянул в класс. Зима отступила, изморозь стаяла, так что ему открылся совершенно темный и пустой кабинет: стулья были кое-где сдвинуты так, как это делают дети, разрушая порядок, наведенный уборщицами, но ни одного девятиклассника на месте не было. Отсутствовал и учитель.

Уже выходя на плац у главного входа Август заметил толпу одноклассников, следующую за учителем; он замер, покрываясь холодным потом. Внутри, выше пупка сжалось в крохотный комок нечто прежде огромное. Август стоял, не шевелясь, как столп, загипнотизированный зрелищем чужого воодушевления – уже почти совсем взрослые, школьники не держали стой, обгоняли учителя и расползались группами по улице, унося с собой радость дня, не потраченного за партой.

Он опомнился, когда класс уже скрылся за поворотом. Побежал было догонять, но когда представил, как нелепо будет его возвращение (а если его кто уже заметил?) и оправдания, которыми придется накормить жадную до историй толпу, отступил.

Второй звонок нагнал его у ворот школы, когда он, едва не спалившись, нырнул за информационный щит – синий москвич привез змеиную кочерыжку, который сейчас, опаздывая, пытался справиться с буграми дорожки. Август, упершись носом в предвыборный плакат с жирной рожей очередного депутата, проводил взглядом машину деда.

Твой выбор в правительстве – Григорий Мразь!

Его путь лежал к длинному деревянному строению, пол в котором тихо скрипел, а воздух навеки принял запах паркета и бумаги. На почте работала тетя Люба, которая совсем не принимала его за ребенка. Вот и сейчас она махнула из-за стойки, а Август невольно мазнул взглядом вырез ее свитера. Он, не таясь ранних посетителей, прошел за стойку: незнакомая женщина, сортировавшая письма, даже не обернулась, ей было просто все равно. Люба выглядела вызывающе в этом царстве накладных и почтовых квитанций: яркая помада, по-девичьи задорные косички и абрикосового цвета юбка, чересчур тугая для ее полных бедер. Люба, в отличие от учителей и мрачных продавщиц, щеголяла тем, что она деревенская. Да, она из деревни, и она не вымоет кружку, а нальет в нее чай снова. Поздоровается с вами, даже если впервые видит. Заявится в кино с базара, с коробкой, полной крохотных цыплят и даст погладить пушистого девчонке на соседнем кресле.

Деревенский шик Любы вовсе не мешал ей быть злой насмешницей, хохочущей и над собой так же, как над другими.

Пришла машина и он помог ей разгрузить мешки, попутно слушая, как Люба по строжайшему секрету рассказывает водителю, что начальник отделения по-тихому начинает подкатывать к новенькой из отдела доставки. Что докладывает ей в сумку, к письмам и извещениям и к газетам то шоколадку, то красивый брелок, будто той и без того тяжести мало. Люба на высоте: теперь она знает про окружающих еще одну историю, благодаря которой можно завоевать внимание собеседника. И в этот раз – Август видит – объектом ее чар становится водитель. Ему же она с возмущением пересказывает, как хорошо учится старшая дочь начальника и как скучает без дела дома его жена.

Август в который раз задается вопросом, что их связывает. Кто тетя Люба ему? Откуда знает его? Он не может вспомнить, когда начал ходить к ней. Почта и Люба были неделимы, и он всегда, сколько себя помнил, мог прийти к ней и усесться рядом, проставлять где скажут печати. Она никогда не бывала в их деревне и ни разу не интересовалась его братом.

Он привык к тому, что важное – не говорят. Все сказанное обернется ложью. Поэтому искал непроизнесенное: в отведенных глазах, в том, куда повернуты ступни и где находятся руки. Если б он мог стать незримым, неосязаемым, проник бы в ее сумочку, перебрал номера в телефоне, присел рядом за обедом и смотрел-смотрел-смотрел, как она говорит с остальными. Чем наполнена ее жизнь без его вмешательства?

Почему она присматривает за ним?

Проводив впечатленного сплетнями и глубиной выреза почтальонши водителя Люба взъерошила рыжую шевелюру названного племянника. Он вырос таким похожим на мать. Хотя Варя Резова, ее лучшая подруга, не была в вере Святой Стрекозы⁴, Люба дорожила ей, как и ее первым ребенком. Мальчишка даже характером был в нее: молчун, но улыбается заразительно, по-кошачьи сомкнув глаза. Вот и сейчас, отпустив ехидный комментарий по поводу пивного пузика сгрузившего почту работника, она любовалась знакомым лицом, озаренным смехом. Варя тоже смеялась тому, что у остальных обычно вызывало гнев или недоумение: “за что ты такая злая?!”, говорили они.