Августовский рассвет (сборник)
Шрифт:
И так получалось, что фронтовой дневник не отставал от меня и постоянно возвращался ко мне после боя.
Все тот же Шороп присылал его мне с припиской: «Господин младший лейтенант, подтвердите получение. Ст. сержант Шороп».
Возвращение журнала всякий раз благотворно действовало на меня. Я сразу же становился увереннее в себе, сильнее и решительнее. Дневник подтверждал, что я жив. Я перелистывал исписанные химическим карандашом страницы и принимался писать дальше. Помнится, иногда я бывал очень скрупулезен: пытался восстановить и зафиксировать даже тот поток мыслей, который захлестывал меня во время боя, старался описать до мельчайших подробностей владевшие мною чувства и ощущения. Я поверял тетради все, абсолютно все, что вспоминал, переживал сам или, как я думал,
Однако наступил день, когда старшина Шороп уже не вернул мне мой фронтовой дневник с обычной припиской: «Подтвердите получение…» Кто знает, куда запропастилась та тетрадь, где она блуждала!.. Неведомо кто перелистывал ее или топтал в неведении ногами. От кого я мог бы потребовать вернуть мне мою тетрадь, где я мог бы ее искать?
Я так и не встретился больше со своим фронтовым дневником. И все же теперь, спустя столько лет, воспоминания стали всплывать в памяти, приобретать формы, заговорили. Я вижу в них себя таким, каким был тогда, вижу людей, бывших рядом со мной или покинувших меня тогда, людей, которых никогда больше не встречу. Я вспоминаю те дни и ночи, и вот эти воспоминания складываются строчка за строчкой в книгу, но не так, как я их записывал тогда, в дневнике, а как они приходят мне в голову, как разворачиваются сами по себе. И вот уже рядом со мной и старшина Шороп, и майор Дрэгушин, и капитан Комэница, и сержанты Сынджеорзан и Додицэ, и капрал Панэ, и доктор, и Вера, сестра с голубыми глазами, и Вова, и Обрежан, и многие, многие другие… Нет, у меня было намерение написать не роман, а книгу воспоминаний человека, который прошел через войну, вел фронтовой дневник и хочет его восстановить. Может, поэтому, а может, из-за многих других причин, но я выбрал для этой книги одно из названий, о которых мечтал тогда…
Город ждал в оцепенении. На старых улицах, затененных древними каштанами, ни души. На площади между мелкими лавчонками вихрь подхватил обрывки бумаги и мусор, оставшийся с предыдущего дня. На берегу Тимиша несколько лодок рвались на привязи, будто хотели скрыться куда-нибудь подальше.
Воздух был горячим, удушливым. В городе все замерло в беспомощном напряженном ожидании. Над всем нависло предчувствие чего-то ужасающего, жестокого.
Город ждал. Утром улицы города были заполнены народом. Газетные киоски брались штурмом. Крупные заголовки газет возвещали: «Румыния объявила войну гитлеровской Германии!» Это известие горячо комментировалось. Тут же разрабатывались планы, строились всевозможные гипотезы. Люди почувствовали облегчение, и напряжение спало: они снова стали хозяевами своих мыслей и своих слов. Они могли теперь говорить открыто и без страха. Румыния повернула оружие! И оружие начало стрелять…
То ли как ответ, то ли как угроза в воздухе послышался нарастающий гул. Этот гул был хорошо знаком жителям города. Они слышали его в течение длительного времени. Это был гул моторов четырнадцати самолетов, базировавшихся на аэродроме.
— Улетают! — воскликнул кто-то.
— Скатертью дорога!
Но самолеты не улетали. Они угрожающе кружили над городом, то пикируя вниз, то с головокружительной быстротой взмывая в небо. Они опускались так
— Что им нужно?
— Действительно, чего они хотят?
Встревоженные, люди начали расходиться. И тогда началось что-то страшное. Воздушные чудовища, со зловещим ревом пикируя на город, обстреливали улицы из пулеметов и сбрасывали связки гранат. Мостовые обагрились кровью. Слышались стоны раненых. Убитые с тротуаров неподвижными глазами смотрели в голубое небо, такое ясное минуту назад и такое смертоносное теперь.
Потом на улицах появились немецкие танки. Они равнодушно прошлись по трупам и исчезли. Грохот моторов стих где-то в районе аэродрома. И снова установилась прежняя тишина, но теперь она казалась неестественной.
Город застыл. Чего ждать оттуда, со стороны аэродрома? Нигде ни души. На улицах остались только пятна крови. Кругом тишина, тишина, тишина, и только слышались редкие удары колокола. Это звонили по мертвым.
Город ждал в оцепенении. Меня вызвал командир батальона новобранцев.
— Садись. Куришь?
Я закурил сигарету и стал рассматривать лицо майора. Зачем он меня вызвал? И что означает это вступление: «Садись. Куришь?»?
Майору Дрэгушину такое обхождение было несвойственно. Он не любил тратить время на маневры, как он выражался. Он в любых обстоятельствах говорил обо всем прямо, без обиняков.
Именно поэтому его поведение меня насторожило.
— Может, выпьешь рому?
Я был поражен. «Что случилось с вами, господин майор?» — хотелось мне спросить. Но майор уже пододвинул ко мне полную фляжку, и я поднес ее к губам. Потом поставил фляжку на ящик из-под снарядов между нами и сказал:
— Ожидаю ваших приказаний, господин майор.
Дрэгушин грустно улыбнулся, потом достал табакерку, некоторое время барабанил пальцами по ее крышке и, протянув ее мне, заговорил:
— Город сегодня обстреляли из пулеметов. Завтра наверняка его подвергнут бомбардировке. Нас пока еще не пощупали. Может, не осмелились, а может, готовят нам особое угощение. Но нет сомнения, что атакуют нас! Это ясно как божий день!..
Потом, после небольшой паузы, продолжал:
— Как ты думаешь, твои люди могут выполнить трудную задачу? Ты можешь на них положиться?
Я не знал, что отвечать. Только что я принял роту, и поэтому утвердительный ответ был бы рискованным. Я сам едва окончил школу офицеров запаса, как меня тут же назначили командиром роты. Правда, роты новобранцев, но все же роты: 120 солдат, из которых только 15–20 опытных, обстрелянных. Я едва успел познакомиться с сержантами, командирами взводов, отделений: со старшиной Валериу, капралом Панэ, сержантом Сынджеорзаном, сержантом Додицэ.
Майор Дрэгушин провел рукой по слегка поседевшим волосам. Мое молчание, видимо, не нравилось ему.
— Так что ты ответишь, младший лейтенант?
Я вздрогнул, и кровь прилила к моим щекам. Перед глазами промелькнули лица моих солдат: Обрежан, этот стеснительный трансильванец, Вова — «угрюмый медведь», как его называл Панэ, Ляту, Добре, потом другие, кого я еще не знал по именам, но узнаю позднее. И странное дело: их лица вдруг исчезли, а вместо них я увидел те самые четырнадцать самолетов, услышал их зловещий рев, увидел дым взрывов. Я содрогнулся и заскрипел зубами от гнева и в то же время от бессилия. Механически я ответил:
— Должны суметь, господин майор!
— Но ведь они новобранцы. У них нет ни капли опыта.
— Что бы там ни было, они солдаты, — ответил я, хотя сам не испытывал уверенности в своих собственных словах. Конечно, я боялся того, что должно последовать, и никак не мог перебороть неясный инстинктивный страх, охвативший меня. Я знал, что предстоит бой, первый бой для меня и для других, в котором все будет неизведанным. Я почувствовал, как меня охватывает непонятная нервная дрожь, своего рода нетерпение, желание заняться чем-нибудь, чем угодно, лишь бы расстояние между настоящим моментом и тем, что последует через час-два — грозной схваткой с неизвестным, — исчезло, чтобы у меня не было времени для бесполезных мыслей и чувств.