Авиаторы света
Шрифт:
Что можно в ответ на это сказать? Неожиданно для себя я вдруг решила заняться живописью. И самая первая из моих работ так и называется: «Гоа, намасте!». Правда, как сказал сын, корова в ней смахивает на носорога, но так ведь картина писалась по воспоминаниям, а не с натуры, да и опыта мало. Надеюсь, когда-нибудь напишу такую картину с натуры! Ведь меня уже снова тянет в Индию.
Благодарности:
Огромное спасибо Наталье и Тане Григорьевой, обеспечивших мне «мягкое вхождение» в Индию и ставших моими продвинутыми (причём со знанием английского!) проводниками в этой удивительной экзотической стране, на фоне которой Баунти просто отдыхает!
«…Несмотря на обилие древнейших храмов, которых здесь много даже для Индии, Гокарна – это не город-музей, здесь всё живое, движущееся. Ты постоянно находишься в едином потоке энергии, нет бессвязных деталей: отдельного камня, человека, дерева, но всё есть единая осознанная энергия. Именно здесь, как нигде, ты проникаешься теми чувствами, которыми пропитана индийская философия, адвайта веданта.
Жара в тот день нас изрядно вымотала, и мы присели отдохнуть у живописного Гокарнского пруда – наткнулись на него, бесцельно блуждая по городским лабиринтам. В Индии чудеса встречаются на каждом шагу, их просто нужно уметь разглядеть, надо расслабиться и раствориться в Настоящем. Полное отсутствие спешки, желаний и мыслей создавало ощущение растворения в пространстве и времени. Время остановилось, точнее, исчезло само понятие времени…
А вот среди лотосов показалась аккуратная головка какой-то водоплавающей птицы и тут же пропала. Внимательно смотрим на воду и через мгновение осознаём, что это никакая не птица, а змея! Потом появилась ещё одна, и ещё… Да пруд ими просто кишит! На другой стороне в это время женщина спокойно полощет бельё. Змеи её не тревожат, ведь в Индии они являются священным символом, это неотъемлемые спутники бога Шивы, многие дома жителей Гокарны украшены их изображениями. За спиной индианки вдоль стены с колоннами неторопливо бредёт белоснежная корова, своей размеренностью напоминающая буддийского монаха в его «шагающей медитации»… Картинка не кажется конкретной и статичной, ты чувствуешь, что всё постоянно меняется и движется, образы и краски переливаются друг в друга… Приходит осознание того, что в йоге называется лилой или космической игрой. Ты понимаешь, что эта картинка есть сон, как и всё вокруг…»
– Ты хочешь добавить что-нибудь в эту статью? – спросила я у фотографа Тани Григорьевой.
– Я?.. Я лучше покажу свои фотографии!
Фотографии, надо сказать, удались, надеюсь, когда-нибудь она сделает из них выставку.
Вернувшись из Индии, я как могла глубже влезла в «индийскую тему». И в какой-то момент, припомнив эпизоды из детства, связав одно и другое, вдруг отчётливо поняла, что
(«дзэн – школа мистического созерцания; слово может также означать «отстранённость, избавление», из словаря).
Итак, моя бабушка, Дядищева Мария Кузьминична, была дзэн-буддистка. Сколько я её помню, всё её устраивало в мире и в людях, за материальным, даже на фоне послевоенного и неизбалованного советского времени, она не гналась нисколько, и, несомненно, жила по принципу «здесь и сейчас». Встав рано утром и выйдя босыми ногами во двор, она окидывала пристальным взглядом белёсо-васильковых глаз небо над огородом и торжественно возглашала:
– Господи, да как же ты всё хорошо устроил! Птички поют у тебя, травка зеленеет (если дело было весной или летом), всё вокруг плодоносит и пользу даёт. И только я, дурочка старая, копчу небо без всякой пользы. Спасибо, что терпишь меня! Интересно, зачем?
С таким риторическим вопросом, венчающим нехитрые слова мантры-молитвы, бабушка удалялась в дом и далее действовала по прихотям настроения и возрастного самочувствия (на тот момент ей было за 80). Если считала нужным, то, подсобрав садовый инструмент,
Пока я росла у бабушки, мне дозволялось всё, что не позволяли родители. Я в любое время спала – ложилась позже, вставала либо рано, либо и вовсе к обеду. Столовалась когда хотела (никто не зудел над ухом о режиме пищеварения), могла пропустить ужин, обед или завтрак или, напротив, задумчиво блуждать с бутербродом по улице. Видимого распорядка в доме не наблюдалось.
Однажды родители, разъехавшись по командировкам, оставили меня у бабули дней на 20. Ко времени их возвращения мой модный длинный сессун был переделан в стрижку «под горшок» (в прямом смысле слова: бабуля надела мне на голову чугунок, и они вдвоём с соседкой остригли меня портновским ножницами, «чтобы ребёнку чубчик не мешал»). Я отрывалась на улице в сомнительных пропылённых тапках, заказанных у самодеятельного портного, которому тоже было за 80, и не все швы и лекала у него стыковались между собой. «Ваши ботинки ребёночку ноги нажали», – было сказано родителям про модные кроссовки «Адидас», купленные в скудные времена тотального дефицита по страшном блату. Хорошо хоть бабуля их в печку не бросила при её нелюбви к никчёмным вещам. Я обреталась у Марии Кузьминичны безбрежно-раскованно, с чумазым непромытым лицом в состоянии душевного покоя и счастья. К тому же бабушка, несмотря на почтенный свой возраст, научила меня плавать – это произошло как будто само по себе. Речка была сразу за огородом, и мы ходили туда каждый вечер. Бабуля поплыла, а я рядом, сначала – по-собачьи, а потом – как она, с достоинством вытягивая шею и плавно, что значит расслабиться в настоящем моменте!
В то лето наша совместная жизнь складывалась из естественного хода событий, исходя из капризов природы или бабушкиного самочувствия, которого она не скрывала, – ломоте суставов и головной боли, если шёл дождь («чердак не варит, в голове черви возятся», – кратко возглашала она, и мы оставались дома, ничего надуманного). А если позволяли погода и её здоровье, отправлялись на крестины, свадьбы или похороны на близлежащие улицы. Бабушка была уличкомом, пользовалась авторитетом, и её повсюду звали. Если разобраться, в то время я побывала на главных, ключевых событиях человеческой жизни – для бабушки рождения и похороны были равновелики.
На её крылечко также захаживал народ: старушки ходили консультироваться, как им урезонить зарвавшихся в городской жизни детей, алкоголики занимали в долг деньги, чтобы не умереть в похмелье (при бабушкиной пенсии 28 рублей деньги у неё водились, она их почти не тратила).
Родители, застав картину нашего бытия, пришли в неописуемый ужас и так надолго гостить меня уже не оставляли. Но, поскольку мы жили в одном городе, то я, повзрослев и улучив момент, предпочитала её общество остальным моим, более цивилизованным родственникам.
И на протяжении ещё многих лет воочию наблюдала философию обожаемой мной бабули.
Городская премудрость ей была чужда. Зато она тонко осознавала природу и с одинаковой безмятежной радостью любовалась на вызревшие и заботливо прикрытые лопухами («от наркоманов», – комментировала она, – по той же причине и мак не сажала, срывали) помидоры и звёзды вечернего неба.
– Внучка, ты знаешь, почему я так хорошо живу? – однажды спросила она и завершила свою мысль формулой, достойной Ницше: – Потому что не хожу на работу, не треплю нервы с начальством, и надо мной выше неба никого и ничего нет! – так был выработан алгоритм о счастье и вреде беспокойства, который я по-настоящему смогла осознать и оценить только спустя много лет, устроившись работать в редакцию газеты.