Авирон(Повесть)
Шрифт:
— Не может этого быть… Ведь если он говорил с самим богом…
— Так тем хуже! То-то и дело, что тем хуже! — восклицал другой, чуть ли не радуясь своему страху.
— Еще бы! Вот я тебе скажу: знал я в Египте одного чужеземца, который умел говорить со львами. И никогда их не боялся, ходил на место, где они ели, даже выдирал у них пищу из пасти, спал с ними в их логовах. И что же? Все равно кончилось тем, что львы разорвали его. Изо всех слов, которые он знал, позабыл он только одно, маленькое…
— Так, так… Кто бесперечь лазит на высокое дерево, непременно сорвется
Солнце закатывалось в крови, и этот яркий жестокий свет еще больше дразнил людские помыслы, подталкивал людей на край бездны. Говорили о самом страшном, и то, что говорили о самом страшном, придавало всем боязливой отваги, делало людей дерзкими, способными посягнуть на покров божьей тайны, кощунственно сорвать его на глазах у всех. А потом снова смотрели на закат, предчувствуя, что вот скоро, сейчас настанет ночь, и тогда беседы станут еще страшнее и голос еще сильнее задрожит.
— Почему все люди видят своих богов? — нарочито громко говорила высокая иудейка. У нее был большой рот, и это свидетельствовало о сильной, решительной натуре. — Почему все люди видели своих богов и только мы нет? — подымала она голос еще выше; волосы выбились у нее из-под покрывала и мотались по лицу. — Я повидала кое-что на своем веку и знаю: у всех людей должны быть свои боги и у всех они есть. Говорят нам, что и у нас есть, но где? Где он? Покажите мне его! Я видела Озириса, я видела бога Пта, я видела Изиду под черным ее покровом, но я никогда не видела Еговы. Нам говорит Моисей, будто он видал…
— Нет, он никогда этого не говорил! — перебил кто-то.
— Как не говорил? Говорил! Я сам слышал! И не раз!
— Не мог ты слышать, потому что он не говорил этого никогда.
Начинался спор, которому каждый был рад, потому что это хоть на минуту отвлекало от страшной темы. Поднимался шум, после которого никто уже не мог сказать наверное: говорил Моисей, будто видел бога, или нет.
— Но что мне с того, что он видел? Я-то не видел!
— И где он, тот, что видел?
— Может, уже и кости его белеют там, средь камней… А мы сбились здесь, как отара, и ждем.
— Завел нас в пустыню и бросил. Куда нам теперь?
— Он нас вел. Он хвалил ту землю, которой мы не знаем. О, зачем мы послушались его и вышли из Египта? Не лучше ли было трудиться нам на египтян, чем умирать страшной смертью здесь, в песках? Где наш путь и где надежда наша? Мы не знаем, что будем есть завтра. В Египте мы горько трудились, но сидели над горшками, полными мяса, и хлебов у нас было досыта, а тут голодная смерть угрожает нам и нашим детям. Он ушел, он пропал, он умер там, и бог его нас оставил. И нет у нас теперь бога, и некому вести нас. Почему у всех людей есть бог и только у нас не было его никогда? Сделаем же себе бога! Поклонимся ему! Пусть он ведет нас куда хочет, мы пойдем за ним.
И напрасно рассудительные и богобоязливые силились успокоить народ, угрожали, предостерегали. Ничто не помогало. Людей охватил ужас. Они чувствовали себя так, словно вдруг повисли над бездной и цепляются за острые камни. И в криках людей слышалась тревога, и движения их были
И среди всех этих толп полуобезумевших людей одиноко и сиротливо толкался один — Авирон, и душа у него разрывалась на части. Падала слава Моисея! Падала вера! Рушился божий чертог!
— Да приди же ты, наконец, приди, пророк! — со стоном простирал он руки и порывался бежать туда, на гору, в ту страшную черную тучу, которая все не оставляла ее.
Найти там Моисея, рассказать ему, что все гибнет, чтобы вернулся он, строитель, и вновь связал своим словом своевольных одиночек. Ведь уже снова восстал Израиль на бога и заменил глас молитвы воплем бесноватого. И оскверняет святыню и путем господа небрежёт. Вернись, праведник! Ты один можешь умолить предвечного и отвести карающую десницу. Вернись!
Но что мог сделать он, мальчик? Да и захочет ли Моисей заговорить с ним, если бы даже удалось его там найти? Поверит ли? И не испепелит ли гора дерзновенного, не убьет ли его камень, как того пса?.. И Авирон только окроплял крик своей души слезами.
V
А однажды людей словно прорвало.
Все проснулись рано, точно с готовым уже решением. Не сговариваясь и не советуясь, сошлись большой гурьбой и, наполнив воздух криками, двинулись к куще Аарона. Движения их были дики, и лица их были лицами тех, кто топчет имя бога. Словно криком и сверканием глаз хотели они подавить укоры совести, словно хотели забыться в вихре безудержных жестов и безумных слов.
И толпа шла и по дороге разрасталась; женщины и дети выбегали вперед. Лучше всего было детям: они носились среди кущей, подымая такую пыль, что ничего не было видно, подхватывали обрывки речей старших и выкрикивали их, как непреложные истины; а взрослые, слыша свои мысли, повторенные в воздухе тысячи раз, исполнялись уверенности, что и в самом деле произнесли великие слова. И обе стороны были довольны.
Вот и куща Аарона. Толпа стала, и крик окреп, перешел в неистовство, само порождающее потребность в крике. Тот, кого Моисей оставил за себя, вышел бледный, дрожащий и долго не мог произнести ни слова, оглушенный толпой.
И только когда она затихла, заговорил, но слова его были такие простые, такие… обыденные! О, разве так сказал бы Моисей?
— Чего хочет от меня Израиль? — Это, только это произнес Аарон. Голос его дрожал и рука нервно комкала бороду.
Диким воплем ответила госпожа толпа, празднуя свою силу и смирение предводителя. Ничего нельзя было разобрать.
Аарон просил, чтобы кто-нибудь один или хоть несколько вышли вперед и высказали волю народа, но ничто не помогало — говорили все разом. И размахивали палками перед самым лицом Аарона, и женщины кричали ему прямо в уши: