Австралийские рассказы
Шрифт:
Но, конечно, вся эта история не могла кончиться таким образом, особенно если дело касалось такого человека, как Ларри. И полицейский Долан, хотя он был суровым человеком, и Гровер, хотя он был мстителен, и лавочник-судья, хотя ему доставляло удовольствие показывать свою власть, как бы мала она ни была, — все они гадали, что же теперь предпримет Ларри. Добрая миссис Гордон была так обеспокоена, что взяла Ларри к себе в работники. Большинство обитателей городка жалело Ларри, но нельзя долго жалеть огромного, пьяного, опасного на вид
Теперь Ларри косит траву у миссис Гордон, вот почему он всегда несет косу, когда проходит по улицам города своей бесшумной, стремительной, удивительно легкой походкой. Люди говорят, что эта работа ненадолго угомонит его. К тому же он теперь так много пьет, что никогда не бывает трезвым или хотя бы почти трезвым, как в те времена, когда он возился со своей собакой. Он еще себя покажет. Всем очень не нравится, как он носит свою косу. Гровер о себе позаботится, но миссис Гордон глупа, если она так рискует.
Однако Ларри так и не пустил в ход свою косу. Однажды, когда миссис Гордон возвращалась домой после вечерней службы в англиканской церкви, Ларри неожиданно выскочил из темных кустов у дороги и пронзительно крикнул: «Ну, поцелуй меня, моя ирландская милашка!»
Бедная старушка громко завизжала, и Ларри убежал. Полицейский Долан приказал ему убираться из города, и Ларри, обладатель кровожадных инстинктов и своеобразного чувства юмора, покорно ушел.
Раньше они были другими
Перевод Н. Безыменской
Напротив Ларри, прикорнувшего в углу купе, сидела толстая маорийка с темнокожим сопливым мальчуганом. Они всю дорогу жевали бананы — один за другим, подобно курильщику, который, едва докурив одну папиросу, тут же тянется за другой. Ребенок капризничал, он корчился, хныкал; и женщина, бросив на пол кожуру банана, взяла его к себе на колени и стала что-то тихо и монотонно напевать. Прильнув к ней, он успокоился, и тогда она достала глиняную трубку и закурила. Едкий дым заклубился у окна и окутал Ларри. Он машинально отмахнулся, его рука снова упала на подлокотник и сжала его так, что от напряжения вздулись вены.
Маорийка курила свою трубку, остальные пассажиры дремали или читали дешевые журналы, а Ларри не отрываясь смотрел в окно. Скоро пойдут знакомые фермы. Когда поезд загрохотал по мосту, на Ларри нахлынул ужас пережитого за этот год. Его лицо, не терявшее мягкости даже в минуты озлобления и бешенства, вдруг застыло, словно белая маска. Закушенные губы были плотно сжаты, уголки их опустились. Ему вдруг захотелось рассказать об этом кому-нибудь, встать и крикнуть на весь вагон: «Я сидел в Берстале». Вот бы вытаращили глаза.
Вместо этого он стал болтать с маорийкой — не задумываясь, о чем попало. Далеко ли она едет, и как зовут мальчика? А вот он как-то в Пукеури прямо на берегу изжарил молодую
Когда он снова выглянул в окно, перед ним были родные места. Он знал здесь каждый дом, каждый коровники выгон, каждый заброшенный пруд. И одинокая сосна, поднимавшая свой темный шпиль к голубому осеннему небу, и покрытый брезентом стог, похожий на джерсейскую корову, обросшую к зиме шерстью, и сверкающая река, окаймленная ивами, были исполнены покоя и величия, словно памятники, увековечивающие какое-то великое событие. Все будет, как прежде. Он снова будет работать в литейной, верховодить парнями, снова работа, футбол, танцы — все, как было прежде. Нетерпение и страх нахлынули на него, он порывисто встал и вышел из купе.
Взглянув на себя в зеркало, Ларри успокоился. Только что причесанные черные волосы лежали аккуратными ровными волнами. Он уверенно улыбнулся своему отражению и, расправив плечи, как бы желая скрыть притаившийся внутри страх, сошел на перрон.
— Все-таки, здорово вернуться домой, мать!
— А ты хорошо выглядишь, Ларри, — сказала мать. — Возмужал, окреп. Тебе это пошло на пользу.
Он осторожно высвободился из ее объятий. Его мать была плотной, коренастой ирландкой с темными волосами и маленькими черными, как уголь, глазами. Она всегда была сурова с ним, и то, что она сейчас плакала, злило Ларри.
— Да, это мне здорово пошло на пользу. Я прекрасно провел время, — сказал он с горечью.
Мать всхлипнула.
— Ты теперь не возьмешься за старое, Ларри?
— Слушай, не заводи ты эту музыку, — остановил он ее. — Хватит с меня того, что получил. Думаешь, я опять хочу попасть туда? Знала бы, каково мне пришлось, так не болтала бы всякую чепуху.
— Я ведь только спросила, — жалобно сказала она. — Видно, ничему ты не научился. Такой же, как был.
Ларри стало совестно.
— Ну ладно, мама, — сказал он, — не вешай нос. Вовсе я не такой. Просто ты не знаешь, что со мной было. Я разучился нежничать, понимаешь? Пришлось. Но кое-что я все-таки понял. Можешь за меня не бояться.
Ее глаза, суровые и горестные, встретили его ласковый взгляд, и она снова заплакала.
— Как Кора? — быстро спросил он.
— Хорошо.
— Все еще работает у Хокинса?
— Да. Сегодня она кончает раньше. Суббота ведь.
— Ну, мы с ней еще увидимся.
— Если только ты не примешься за старое.
Он взглянул на нее сердито, но потом рассмеялся.
— Ладно, старушка, пусть будет по-твоему. Вот что, мама, ты поедешь домой на такси. У меня есть деньги.
— Смотри, какой богач выискался. Ладно, поехали.
— Нет, — сказал он, — я еще не поеду, хочу пройтись по городу — посмотрю, что здесь делается. Увидимся за обедом. Да, а мотоцикл ты зарегистрировала?
— Зарегистрировала. Продал бы ты лучше эту проклятую машину. Только в беду с ней попадешь.
Он снова засмеялся, усадил ее в такси и обернулся, чтобы поздороваться с Бобом Вильямсом — шофером почтовой машины.