Автобиография
Шрифт:
Когда я уезжал из Хартфорда в Вашингтон в связи с вышеописанными событиями, она сказала: «Я написала маленькое предупреждение и положила тебе в карман жилета. Когда будешь одеваться, чтобы идти на «авторские чтения» в Белый дом, ты, естественно, по своей привычке, сунешь пальцы в карманы жилета и найдешь там эту маленькую памятку. Прочти ее внимательно и сделай как там написано. Я не могу быть с тобой, поэтому делегирую мои сторожевые обязанности этой маленькой записке. Если я дам тебе эти указания сейчас устно, они выскочат у тебя из головы и забудутся через несколько минут».
Шел первый срок правления президента Кливленда. До этого я никогда прежде не видел его жены – молодой, красивой, сердечной, доброжелательной, обворожительной.
Когда мы прибыли в Белый дом и я обменивался рукопожатиями с президентом, он начал мне что-то говорить, но я прервал его и сказал:
– Если ваше превосходительство меня извинит, я вернусь через минутку, но сейчас мне нужно позаботиться об одном важном деле, причем немедленно.
Я повернулся к миссис Кливленд, молодой, красивой, очаровательной, и дал ей мою карточку, на обратной стороне которой заранее написал: «Он этого не сделал», – и попросил ее поставить свое имя под этими словами.
Она спросила:
– «Он этого не сделал»? Не сделал чего?
– О, не важно, – ответил я. – Мы не можем сейчас прерываться, чтобы обсуждать это. Дело срочное. Не будете ли вы так любезны написать ваше имя? – Я вручил ей авторучку.
– Ну, – возразила она, – я не могу принять на себя такое обязательство. Кто он такой, который не сделал? И чего он не сделал?
– О, – сказал я, – время летит, летит, летит. Не могли бы вы вывести меня из этого бедственного положения и подписаться под этим? Тут все в порядке. Даю вам слово, что все в порядке.
Она была в замешательстве, но все же неуверенно и машинально взяла ручку со словами:
– Я подпишу это. Пойду на риск. Но вы должны все мне рассказать сразу же после этого, так чтобы вас могли арестовать, прежде чем успеете выйти из этого дома, на тот случай если тут кроется что-то криминальное.
После чего она подписала, и я вручил ей записку миссис Клеменс, которая была очень краткой, очень простой и вполне уместной. Там говорилось: «Не надевай в Белый дом свои теплые непромокаемые боты». Супруга президента вскрикнула, а потом по моей просьбе вызвала курьера, и мы немедленно отослали эту карточку по почте миссис Клеменс, в Хартфорд.
В течение 1893 и 1894 годов мы жили в Париже; первую половину этого времени – в отеле «Брайтон» на рю де Риволи, а другую половину – в очаровательном особняке на рю де Л’Юниверсите, на другой стороне Сены, который, по счастью, достался нам вследствие несчастья другого человека. Это был художник Померой. Болезнь кого-то из членов его семьи вынудила его выехать на Ривьеру. Он платил за дом три тысячи шестьсот долларов в год, но позволил нам снять его за две шестьсот. Это был очаровательный дом: большой, затейливый, беспредельный, прелестно обставленный и декорированный, выстроенный без какого-то определенного плана, чарующе хаотичный, запутанный и полный сюрпризов. Вы всегда в нем терялись и набредали на уголки, закоулки и комнаты, о которых не подозревали и наличия которых ранее не предполагали. Дом был построен богатым французским художником, и он также собственноручно его обставил и декорировал. Студия являла собой воплощенный уют. Мы использовали ее как гостиную, общую комнату, столовую, танцевальный зал – мы использовали ее для всего. Мы не могли на нее нарадоваться. Странно, что она была такой уютной, потому что в ней было сорок футов в длину, сорок в высоту и тридцать в ширину, обширные камины с каждой стороны и посредине, и галерка для музыкантов в одном конце. Но мы уже знали, что при определенных условиях простор и уют вполне
Четыре или пять лет назад, осматривая дом на берегах Гудзона, в Ривердейле, мы перемещались из комнаты в комнату со все возрастающим сомнением касательно того, хотим мы снять этот дом или нет. Но наконец, когда мы достигли столовой, которая была длиной шестьдесят футов, шириной тридцать и имела два огромных камина, это решило дело.
Но я отвлекся. Я предполагал говорить совершенно о другом предмете, а именно: в том приятном парижском доме миссис Клеменс раз или два в неделю собирала маленькие званые обеды, и само собой разумеется, что при этих обстоятельствах мои недостатки имели большие возможности для проявления. Всегда, всегда, без исключения, как только гости покидали дом, я видел, что опять потерпел фиаско. Миссис Клеменс объясняла мне, что я совершил разнообразные проступки, которые совершать было не надо, и у нее всегда находилась причина сказать: «Я говорю тебе это каждый раз, и все равно ты делаешь то же самое, словно я никогда тебя не предупреждала».
Дети всегда дожидались, не ложась спать, чтобы иметь удовольствие это подслушать. Ничто не доставляло им большего удовольствия, чем видеть меня под пыткой. Как только мы начинали подниматься по лестнице, то неизменно слышали торопливый шорох одежды и уже знали, что это дети опять принялись за свое. У них было название для этого представления. Они называли его «пропесочивание папы». Как правило, это были послушные юные негодницы – по привычке, по воспитанию, по долгому опыту, но тут они гнули свою линию. Их нельзя было убедить подчиниться распоряжению и находиться вне зоны слышимости, когда меня песочили.
Наконец на меня снизошло озарение. Удивительно, что это не пришло мне в голову раньше. Я сказал:
– Послушай, Ливи, ты знаешь, это пропесочивание задним числом не самый мудрый способ. Ты можешь песочить меня после каждого обеда хоть целый год, и я все равно буду так же способен совершить запретную вещь на каждом последующем обеде, как если бы ты не говорила ни слова, потому что в промежутке забываю все эти наставления. Я думаю, было бы правильнее песочить меня непосредственно перед приходом гостей, тогда я смогу что-то из этого удержать в голове и дела пойдут лучше.
Она признала, что это мудро и что это очень хорошая мысль. Затем мы принялись за выработку системы сигналов, которые она будет доносить до меня во время обеда, которые будут отчетливо показывать, какое именно преступление я готовлюсь совершить, так чтобы я мог сразу переходить к другому. По всей видимости, одна из самых драгоценных детских радостей подходила к концу и исчезала из их жизни. Я предполагал, что это так, но я ошибался. Юные неслухи поставили ширму таким образом, чтобы находиться за ней во время обеда, слушать сигналы и ими развлекаться. Система сигналов была очень проста, но эффективна. Если миссис Клеменс случайно оказывалась настолько занята, беседуя с рядом сидящим гостем, что упускала из виду какое-то из моих действий, то непременно получала из-за ширмы подсказку вполголоса: «Синяя карточка, мама», – или: «Красная карточка, мама», «Зеленая карточка, мама», – так что я находился под двойной и тройной охраной. То, что не замечала мать, обнаруживали за нее дети.