Автопортрет художника (сборник)
Шрифт:
– Пропаренная гречка, – сказал Корнел мечтательно, – она славно чистит печень…
– Кури травы поменьше, и бухай, тогда, может, тебе не придется чистить печень, – сказал я.
– В нашем дела главное не формальности, а подлинная вера, – сказал Корнел.
– Представляешь, наши католические попы говорят ту же самую херню, – сказал я.
– Зря ты не пьешь, – сказал он.
– Зря я не пью, – сказал я.
– В общем, – сказал я. – Мое последнее слово. Нет.
– Да, – сказал он.
– На кой тебе это
– Стану агентом, – сказал он, – наработаю клиентуру.
– Ты, укурок, правой руки от Мхабарат Гиты отличить не можешь, – сказал я.
Он лишь кивнул. Корнел – суховатый паренек лет тридцати пяти, – сидел, развалясь, в кресле кафе в центральном парке. Прям напротив меня. Кафе и рестораны я не люблю, ужасно в них нервничаю. Так и хочется спросить официанта, можно ли посидеть еще полчаса? Да и выглядят они, официанты, так, как будто знают что-то такое, что тебе неведомо. Тайну. А вот Корнел, сученыш, был как в своей тарелке. Что удивительно. Он был сейчас нищ, как мифическая церковная крыса, потому что настоящие церковные крысы толстые, упитанные. Прямо как кардиналы. У Корнела вечно не было денег, но было до хрена идей. Он ими фонтанировал еще в университете, где мы вместе напивались вдрызг, прогуливая лекции по фотоделу. Господи… Фотодело. Срань Господня! Я глотнул еще чаю, и осмотрел его прикид. Выглядел он вполне экзотично, но грань не переступал – одежда яркая, но не чересчур пестрая, свободная, но не бомжеватый мешок. Экстравагантный молодой человек. В юности Корнел писал пьесы для румынских театров.
А так как они там все сплошь долбоебы с манией величия – а в Молдавии есть только один гений, и это всегда тот, кто это говорит, то есть, каждый молдаванин, – то Корнел на театр плюнул.
Стал ездить на все эти сраные Ниццы, Ибицы, Казантипы, где еще эти спидозники собираются, чтобы поспать на песке, поесть таблеток и потрахать друг друга в жопу? Недавно вернулся из Индии. Загорелый и с гениальными планами. Он раздобыл где-то денег – исключительно на бумаге – под залог имени своего отца, известного молдавского поэта, который с сыном даже не разговаривал, и пригласил в Кишинев самого Кустурицу. Того самого, который лет десять как исписался. Или как это там у них, киношников, такая штука называется?
– Чувачок, – решил я бить Корнела его же оружием – да этот Кустурица, этот югослав херов, да он же исписался уже давно.
– Он уже лет пять как в полной жопе! – сказал я.
– Чувак, – улыбнулся Корнел, – ты думаешь, молдаване об этом знают?
– Чувак, – сказал Корнел, – давай я тебе кое что объясню. Гляди. Видишь пошла девка в юбке по край трусов?
– Ну, – сказал я, потому что прекрасно видел, давно уже заметил.
– Обрати внимание на ее верхнюю одежду. Майка, кофта, рубашка, как тебе угодно, ты же у нас вещами такими не интересуешься.
– Ну? – сказал я. – ты хочешь сказать, что она одета как прошма? Удивил. Почти все молдавские девки одеваются как прошмы. Это провинциальный наив.
– Дело не в этом, – сказал Корнел торжествующе, – а в том, что на ней майка по моде двухтысячного года.
– Ну и? – спросил я.
– Вот ты тупой, – порадовал он меня, – повторяю, она одета по моде двухтысячных.
– Откуда им знать, что Кустурица вышел в тираж, если они до сих пор здесь все одеты по моде двухтысячных? – сжалился он надо мной.
– Так мы и живем в двухтысячных.. – растерянно сказал я.
– Нет, блядь, сраный ты молдаван – сказал Корнел, – чувачок, мы живем в две тысячи ДЕВЯТОМ…
Я был раздавлен и поражен. Убедительно.
– В общем, он приезжает завтра, – сказал Корнел, закуривая анашу прямо в центре города, средь бела дня, засранец индийский.
– Пару дней протусит, даст мастер-класс.
– Он что правда будет снимать здесь кино? – все-таки удивился я.
– Нет, конечно, – сказал Корнел. – Посмотрит на процесс. Фильм будет документальный. Снимут его пара придурков из Академии искусств. Минут на сорок. Даром, за право снять. Ну, а Кустурица просто вякнет чего-то в камеру да покажет им, как вздрочнуть перед тем, как эту камеру расчехлить.
– Мы ему зальем баки, что это фильм про трагедии неразрешенных конфликтов, – просветил меня Корнел, – Приднестровье, Карабах, Крым, Северная Ирландия, вся эта херня, и он из жалости согласится, чтобы в титрах было указано «при содействии Э. Кустурицы».
– Молдаване обоссутся кипятком и мы продадим им это говно, как шедевр мирового кино, – пояснил мне Корнел.
– Купят, – уверил он меня, – полбюджета потратят, а купят. Они же пуписты, чем меньше страна, тем им больше хочется мировой славы.
– Ага, – вспомнив эстонцев, согласился я.
– Я уже предвкушаю заголовки в местной прессе, – сказал Корнел мечтательно. – «Молдавский кинематограф совершил рывок в мировой», «Звезда Голливуда снимает кино в Кишиневе», «Голливуд, Болли вуд, Молдавуд»! «. Молдавия. Хреновы Нью-Васюки.
– Аферист, – сказал я, смеясь.
– Конечно, без отката не обойдется, потому что молдаване не только славолюбивы, – сказал молдаванин Колин, – но и жадны. Но это ерунда.
– Так мы и заработаем на хлеб насущный, – сказал Корнел, – на пропаренную гречку и на еще одну поездку в Гоа…
– Наркоман сраный, – восхищенно сказал я. – А я-то здесь при чем?
– Ему нужно будет показать тебя, чтобы он не подумал, будто в этом обезьяннике сраном нет людей, которые не в состоянии пары страниц нормального текста написать, – сказал он.
– Чтобы это все не совсем уж на аферу было похоже.