Айседора Дункан: роман одной жизни

Левер Морис

За первым выступлением последовали еще шесть, и, поскольку успех с каждым концертом нарастал, решили организовать турне. В Бостоне, Чикаго, Филадельфии, во всех городах, которые три месяца назад и не слышали об Айседоре Дункан, публика заполняла залы до отказа.

— Какой реванш! — ликует Шурман.

— Спасибо Дэнрошу. Когда танцую, мне кажется, что я связана всеми фибрами своего тела с оркестром и дирижером. Признаюсь, я вовсе не танцовщица, я — магнитный полюс, к нему тянутся и в нем концентрируются малейшие чувства, заложенные в музыку. Словно огненные лучи брызжут из моей души и связывают меня с оркестром. Я как Афина, вышедшая в полном вооружении из головы Зевса.

— Да,

конечно, конечно… А пока, Афина вы или нет, докладываю, что сборы колеблются от десяти до пятнадцати тысяч долларов за вечер.

Единственная неприятность долгого триумфального турне — протест пасторов против неприличия ее туники. Но, к счастью, президент Теодор Рузвельт лично присутствует на утреннем спектакле и первым начинает аплодировать. Осаждавшим его журналистам он говорит:

— Просто не понимаю, в чем священники могут ее упрекнуть. Она кажется мне невинным ребенком, танцующим в саду в утреннем сиянии солнца и собирающим прекрасные цветы своей фантазии.

Его слова, немедленно ставшие достоянием гласности, заткнули рот всем американским пуританам.

Но больше всего тронула ее статья в «Санди сан» от 15 ноября 1908 года, потому что в ней точнее, чем где бы то ни было, было выражено ее поэтическое видение танца.

«Когда Айседора танцует, — вдохновенно писал репортер, — мысли уходят в далекое прошлое. Мы словно видим зарю человечества, когда величие души находило свободное выражение в красоте тела, когда ритм движения соответствовал ритму звука, когда движения человеческого тела сливались со скоростью ветра и морских волн, когда жест женской руки был подобен лепестку распускающейся розы, а прикосновение ноги к траве было таким же легким и нежным, как падение листа на землю».

ГЛАВА XIII

— Что она делает? С ума сошла! Придется возвращать публике деньги за билеты.

Люнье-По [24] кладет в кармашек часы и продолжает нервно прохаживаться за кулисами театра «Гэте-Лирик», отирая пот со лба. Публика на галерке топает ногами и кричит: «Начинай! Начинай!» В оркестровой яме дирижер Колонн не знает, что ему делать. Они уже дважды исполнили увертюру к «Орфею в аду», чтобы утихомирить публику. В партере собрался весь Париж театральных премьер, дамы начинают переговариваться, обмениваться новостями. Шум нарастает. В ложе Сесиль Сорель [25] шепчет на ухо явно обеспокоенному Анри Батаю:

24

Орелъен Люнье-По(1869–1940) — французский актер, режиссер и руководитель театров, близкий к символистам.

25

Сесиль Сорель(1873–1966) — французская актриса, играла в разных театрах, с 1901 года — в «Комеди Франсез».

— Я понимаю, что она вернулась из ада… Но все же!..

— Не пойму… Должно быть, случилось что-то серьезное.

— Получасовое опоздание в первый вечер после возвращения в Париж! Признайтесь, что это чересчур. Американцы абсолютно невоспитанный народ. Люнье, должно быть, взбешен. Что за мысль пришла ему в голову организовать ее турне! Занимался бы лучше своим театром «Эвр», чем изображать импресарио!

— Вы несправедливы, дорогая. Не забывайте, что он открыл парижанам Дузе, Ибсена, Сюзанну Депрэ…

— Все равно! Заставить Париж ждать ее!..

Люнье-По поправляет галстук и, на грани сердечного приступа, готовится

выйти с объявлением. Но в этот момент в конце коридора появляется Айседора, запыхавшаяся, но счастливая. На лице сияет улыбка.

— Что случилось, Айседора? — рычит Люнье-По. — Сорок пять минут опоздания! На премьере! Вы с ума сошли?

— Простите, ради бога! Я так счастлива!.. Представьте себе: когда я собралась ехать сюда, Дирдрэ стала сильно кашлять и задыхаться. Я подумала, круп. Схватила такси и поехала на поиски врача. Объехала весь Париж, пока не нашла педиатра, согласившегося поехать со мной. Он осмотрел девочку: это простуда, и не больше. Все хорошо. Можно начинать.

В тот вечер, 22 мая 1909 года, Айседора имела самый большой успех за всю свою жизнь. Парижские газеты рассыпались в восторженных отзывах. Поль-Бонкур посвятил ей три колонки в «Фигаро». Гордон Беннет, корреспондент «Нью-Йорк Геральд», выходящей на двух языках, уверяет, что «она привезла старому миру на закате его дней новую надежду на молодость и веру». «Иллюстрасьон» посвятила четыре страницы зарисовкам ее спектакля с хвалебным текстом. В зале была Колетт-Вилли, тогда еще не подписывавшаяся просто Колетт [26] . Вернувшись из театра, она садится за стол, все еще под впечатлением очарования, и описывает увиденное в своей яркой и сочной манере:

26

Сидони Габриель Колетт(1873–1954) — французская писательница, автор многочисленных романов.

«Посадка головы и шея напоминают мадам Пужи, но более молодую и сильную. В ее личности, надо прямо сказать, много наивного, выражающего англо-саксонскую манеру восприятия античной грации… Как только она начинает танцевать, она вся отдается танцу, от распущенной копны волос и до твердых голых пяток. Как весело, очаровательно движутся ее плечи! Как красиво и точно очерчено колено, внезапно появляющееся из-под ткани, как оно агрессивно и упрямо, словно бараний лоб! В ее вакханалии, и безудержной, и классической, одна рука призывает, а другая указывает, танец рук завершает и украшает радостный беспорядок всего ее тела, розового и мускулистого, проглядывающего сквозь газовую ткань, вихрем ее окружающую…

Она танцует, она рождена для танца. Могла бы танцевать, скрывая лицо под маской, ибо тело ее говорит больше, чем лицо, пусть даже и приятное. Ведь она танцовщица, а не мим. Когда, задрапированная темными тканями, она изображает боль, спасается от грозных теней, рыдает и умоляет Бога, скрывающегося где-то наверху, за тяжелыми складками портала, мы терпеливо и вежливо ждем, что через минуту она явится нам сияющей, с веночком из веток, почти обнаженной, с двумя-тремя метрами кисейной ткани, накинутыми на ее розовое тело…

В танце она неутомима. Ей неистово аплодируют и требуют повторить, она соглашается кивком головы и повторяет сначала. И могла бы танцевать без устали до конца своих дней, босая, абсолютно бесшумно. Здесь я могу не опасаться ужасного, хотя и приглушенного „бум!“, который портит мне в Опере впечатление от прыжков балерин… Она взлетает бесшумно, словно зверек на мягких лапках, а совершив оборот в воздухе, подобно вакханке, опускается беззвучно, как скошенный цветок…

Глядя на женщин, что аплодируют Айседоре Дункан, я думаю о женской странности. Приподнявшись, чтобы громче крикнуть от восторга, они склоняются вперед, затянутые, перетянутые, неузнаваемые в своих шляпах, чтобы лучше разглядеть обнаженную фигуру в тунике, что стоит перед ними на крепких и легких ногах, с распущенными волосами…