Багровые реки
Шрифт:
И он вытащил из пачки конверт, набитый прозрачными пакетиками со снимками. Он перебрал их раз, другой и… складок на его лбу стало еще больше.
— Вы сказали, первый и второй восемьдесят второго года?
— Именно так.
Усталые глаза фотографа удивленно раскрылись.
— Странно… Их здесь нет.
Карим вздрогнул. Неужто взломщики опередили его? Он спросил:
— Вы ничего не заметили, когда пришли сюда утром?
— А что я должен был заметить?
— Мог кто-нибудь проникнуть ночью в ателье?
Ко
— Тот, кто сюда залезет, не обрадуется, уж поверьте мне. Я столько денег вложил в охранную систему…
Карим усмехнулся.
— Давайте все же проверим. Я знаю немало ребят, для которых ваша система — детские игрушки. Вы сохраняете негативы?
Ко насупился.
— Негативы я вам показать не могу. Сожалею, но это конфиденциально…
Сыщик заметил, как нервно пульсирует на шее фотографа синяя вена. Настало время сменить тон.
— А ну гони негативы, папаша, не нервируй меня!
Фотограф смерил его взглядом, поколебался и неохотно кивнул. Они подошли к другому шкафу. Ко открыл его и вытащил один из ящичков. Руки у него тряслись. Лейтенант внимательно следил за фотографом. Чем дальше, тем яснее он чувствовал, что в этом человеке просыпается страх. Как будто в процессе розысков он начал вспоминать какие-то странные подробности и они не давали ему покоя.
Фотограф снова уткнулся в свои конверты. Шли секунды. Наконец он поднял глаза. Его лицо нервно дергалось.
— Я… тут их больше нет. Правда!
Карим рванул ящик к себе. Фотограф вскрикнул: ему прищемило пальцы. Но полицейский решил, что слишком долго проявлял кротость. Схватив Ко за горло, он оторвал его от пола. Голос лейтенанта звучал по-прежнему ровно:
— Будь умником, папаша, не ври. Так тебя обокрали или нет?
— Н…нет… Я клянусь!..
— Тогда что же ты сделал с этими гребаными снимками?
Ко с трудом пробормотал:
— Я… я их продал.
От неожиданности Карим выпустил свою добычу. Фотограф заохал, потирая больную руку. Сыщик хрипло прошептал:
— Продал? Когда?
— Господи… да это старая история… В конце концов, я имею право делать со своими снимками все, что хочу…
— КОГДА ты их продал?
— Да не помню… Лет пятнадцать назад…
Карим не мог прийти в себя от изумления. Он отшвырнул фотографа к шкафу. Прозрачные пакетики веером разлетелись по комнате.
— А ну-ка, начни с начала, папаша! А то я никак не пойму, что ты там несешь. Ко жалобно сморщился.
— Это было однажды летом, к вечеру… Пришла женщина… Она хотела получить эти снимки. Те же самые, что и вы. Теперь я вспомнил.
Эта новость ошеломила Карима. Значит, «они» уже с 1982 года охотились за фотографиями маленького Жюда!
— Она говорила тебе о Жюде? Жюд Итэро! Называла она это имя?
— Нет. Просто взяла снимки и негативы.
— За башли, конечно?
Фотограф кивнул.
— Сколько?
— Двадцать
— Зачем ей нужны были эти снимки?
— Не знаю. Я не спрашивал.
— Ты их наверняка рассматривал. Был ли там мальчик с какими-то особенностями на лице? С чем-то таким, что стараются спрятать?
— Нет. Ничего такого я не видел… Не знаю… Не помню.
— А женщина? Как она выглядела? Такая высокая, здоровенная? Это была его мать?
Старик замер, а потом вдруг разразился смехом. Громким, хриплым, утробным смехом. Потом проскрипел:
— Ну уж это вряд ли!
Карим схватил его за руки и прижал к стене.
— ПОЧЕМУ?
Ко закатил глаза и прошептал из последних сил:
— Это была монашка, черт бы ее взял. Католическая монашка!
21
В Сарзаке было три церкви. Одна стояла на ремонте, при второй доживал свои дни совсем дряхлый священник, в третьей всем заправлял молодой кюре, о котором ходили самые темные слухи. Поговаривали, будто он пьянствует вместе с матерью у себя дома, возле церкви. Лейтенант, ненавидевший всех без исключения жителей Сарзака, в особенности их страсть к сплетням, вынужден был на сей раз признать их правоту: однажды его вызвали разнимать сына с мамашей, затеявших грандиозную драку.
Именно этого кюре Карим и выбрал, чтобы получить нужную информацию.
Он резко затормозил возле домика священника. Это было унылое одноэтажное бетонное строение, приткнувшееся к современной церкви с асимметричными витражами. На маленькой табличке значилось: «Мой приход». У порога пышно произрастали крапива и чертополох. Карим позвонил. Прошло несколько минут. Из-за двери доносились приглушенные крики. Полицейский выругался про себя: этого ему еще не хватало!
Наконец дверь открыли.
Карим сразу понял, что перед ним стоит пропащий человек. В середине дня от священника уже вовсю несло спиртным. Его худое лошадиное лицо заросло неряшливой клочковатой бородкой, в спутанных волосах мелькала проседь. Мутные желтые глаза бессмысленно уставились на гостя. Ворот пиджака перекосился, на рубашке темнели жирные пятна. Это был конченый человек, и служить в церкви ему, видимо, оставалось так же недолго, как листку ладана — благоухать в кадильнице.
— Что вам угодно, сын мой?
Голос звучал хрипло, но довольно твердо.
— Карим Абдуф, лейтенант полиции. Мы уже знакомы.
Кюре поправил грязный воротник.
— А, да-да, припоминаю… — Глаза его испуганно забегали. — Вас вызвали соседи?
Карим улыбнулся.
— Нет. Просто мне нужна ваша помощь. Для одного расследования.
— Ах, так! Ладно, входите.
Сыщик вошел в дом, и его подметки тут же прилипли к полу. Глянув вниз, он увидел на линолеуме блестящие полосы.