Бал жертв
Шрифт:
III
Пока Заяц шел к Лисьей норе, а граф Анри де Верньер с другом своим, капитаном Виктором Бернье направлялись к ферме Раводьер, фермерша Брюле и сын ее Сюльпис одни находились в кухне. Сюльпис сидел перед весело пылавшим огнем и молча курил трубку. Мамаша Брюле ставила на длинный дубовый стол глиняные тарелки и раскладывала оловянные ложки для ужина работников, которые скоро должны были прийти. К ужину ждали Брюле, который пошел на рынок в Мальи-ле-Шато, и Зайца, который шатался неизвестно где.
Фермерша Брюле, вздыхая, исполняла свое обычное дело. Ей было не более сорока двух лет; она была когда-то хороша собой и сохранила некоторые следы красоты, но ее исхудавшие щеки и глаза, покрасневшие
Она ходила взад и вперед по кухне и время от времени подходила к порогу и выглядывала за дверь. Дорога была пуста. Потом мамаша Брюле возвращалась к очагу и приподнимала крышку огромного горшка, в котором кипел суп, и мешала его большой деревянной ложкой, висевшей над очагом.
Сюльпис сидел напротив горшка, так что для совершения этого простого дела фермерша Брюле должна была опираться на плечо своего сына. Сюльпис положил левую руку на колени. Что-то горячее упало на его руку. Молодой человек вздрогнул, – это была слеза, слеза, выкатившаяся из глаз его матери. Без сомнения, эта слеза не удивила крестьянина, потому что он не вскрикнул и не сделал никакого движения; он только обнял мать, поцеловал ее с уважением и сказал:
– Бедная матушка! Вы все думаете?
– Все думаю, – ответила фермерша Брюле, залившись слезами, – разве можно забыть свою дочь?.. Разве здесь все не говорит мне о ней? Вот ее стульчик, она сидела на нем, когда еще была ребенком… Ее стаканчик на этажерке… Моя бедная Лукреция!.. Ах, Боже мой! – продолжала мамаша Брюле голосом, прерываемым рыданиями. – Когда я приготовляю ужин, у меня сердце разрывается, и я спрашиваю себя: есть ли у бедняжки кусок хлеба насущного?.. Где она, Боже мой!.. Где она?.. Иногда я говорю себе, что в Париже, должно быть, очень холодно, так как это на севере от нас, и есть ли у нее вязанка дров, чтобы согреться?..
Сюльпис обнял мать, потом встал со своей скамьи.
– Послушайте, матушка, – сказал он, – мне давно уже приходит в голову мысль: я хочу отправиться в Париж… Я найду все же нашу Лукрецию, даже если бы Париж был так велик, как весь наш департамент.
Фермерша вздрогнула.
– Ах, несчастный! – сказала она. – Ты, верно, хочешь, чтобы отец убил тебя! Ты, однако, знаешь, что стоит только заговорить о ней, чтобы он пришел в бешенство.
– Я это знаю, – отвечал Сюльпис, – но я боюсь не за себя, а за вас, матушка: когда он с вами вдвоем, он вас бьет.
– Ах, господи боже мой! – прошептала бедная женщина. – Пусть его гнев падает на меня, но пусть он пощадит тебя, дитя мое.
– Надо вам сказать, – продолжал Сюльпис, – что у меня есть мысль… О! Какая отличная мысль! Я поеду в Париж, а отец мой не будет знать ничего. Вы знаете, дядя Жан, ваш родной брат, сплавщик в Кламси…
При имени брата слезы мамаши Брюле удвоились.
– Бедный Жан! – сказала она тихо и как бы говоря сама с собой. – Это он допустил мое несчастье.
– Он это знает, – отвечал Сюльпис, – доказательством служит то, что он сказал мне однажды: «Если бы я знал, что твой отец груб и жесток, он никогда не женился бы на моей сестре». Но позвольте мне рассказать вам, матушка. На будущей неделе я поеду в Кламси продавать двух телят, увижусь с дядей Жаном и сообщу ему мою мысль. Вы увидите, что мы условимся во всем. Когда он повезет лес в Париж, он остановится в Мальи и вывихнет ногу, нарочно, разумеется, потом прикажет принести себя сюда на носилках и скажет мне: «Мой милый, тебе надо в Париж везти мой лес, а то я потеряю сотни и тысячи. Если ты поедешь, я заплачу тебе». Вы понимаете, матушка, что батюшка ни о чем не догадается, притом вы знаете, что он угождает дяде Жану ради наследства, стало быть, он сопротивляться не станет и отпустит меня… А так как в мое отсутствие дядюшка Жан останется здесь, то вы будете спокойны. Полноте, матушка, плакать! Хоть бы мне пришлось всю жизнь ходить босиком, я отыщу нашу милую Лукрецию.
– Если только она жива… – прошептала бедная мать.
Сюльпис содрогнулся.
– Уж, разумеется, жива, – сказал он, – разве люди умирают ни с того ни с сего…
– Она, бедная, так страдала!
Фермерша Брюле продолжала плакать. Сюльпис взял ее за руку.
– Вы, однако, должны сказать мне правду, матушка, – продолжал он, – я ведь не знал, зачем она убежала…
Фермерша опять испугалась. Сюльпис подошел к двери и посмотрел на двор – он был пуст. Сюльпис воротился к матери.
– Нас никто не слушает, – сказал он, – и если только вы не имеете ко мне недоверия…
– Недоверия! – вскричала фермерша Брюле. – Недоверия к тебе, мое бедное дитя! Ах, боже мой!..
– Ну, когда так, матушка, – сказал Сюльпис, усадив мать у огня и сам сев возле нее, – тогда скажите мне, как это случилось.
Мамаша Брюле испуганно осмотрелась, потом сделала усилие и решилась излить сыну тайну своего сердца, сжигавшую и мучившую ее так давно.
– Помнишь ли ты то время, – начала она, – когда мадемуазель Берто де Верньер в замке Рош учила девушек петь для праздника Тела Господня?
– Помню ли! Сестра каждое утро ходила в Рош, а мамзель де Верньер полюбила ее.
– С этого-то времени началось несчастье твоей сестры.
– Как это, матушка?
– Она влюбилась в графа Анри.
– Ах, боже мой!
– Разумеется, граф Анри и его сестра никогда этого не знали. Но дочь моя плакала день и ночь и сказала мне в один вечер: «Ах, матушка, я знаю, что я от этого умру!» Я осмелилась сказать об этом отцу. Сначала он рассердился, потом посадил Лукрецию к себе на колени и сказал: «Ты слишком глупа, что плачешь таким образом, малютка!» Она расплакалась еще пуще, а он прибавил: «Вместо того чтобы портить себе глаза, знаешь, что я сделал бы? Вырядился бы по последней моде, так, что глаз не отвести, смеялся бы, чтоб показать мои белые зубки, и так смотрел бы на этого дурака, графа Анри, что он потерял бы голову. Ему только двадцать лет – это прекрасный возраст… Видишь ли, – прибавил твой отец, – если бы я был такой хорошенький, как ты, то захотел бы, чтобы граф Анри был без ума от меня через неделю». «Но, – сказала Лукреция, которая все плакала, – к чему это приведет? Граф Анри знатен и очень богат в сравнении с нами, захочет ли он на мне жениться?» «У меня есть двуствольное ружье, – отвечал ей отец, – когда он тебя скомпрометирует, он должен будет жениться на тебе!..» Лукреция воскликнула с негодованием: «О! Это было бы гнусно! Никогда! Никогда!» С этой минуты она перестала ходить в замок Рош, но заметно изменилась: ее глаза были красны, лицо бледнело, она чахла… Иногда она убегала из фермы до рассвета и пряталась в густых зарослях у входа в лес в надежде видеть, как граф Анри пойдет на охоту, потом она возвращалась домой и, заливаясь слезами, говорила мне: «Я видела его». Отец твой пожимал плечами, говорил, что Лукреция глупа, что, если бы она захотела, она была бы владетельницей замка Рош. Вдруг пошли слухи о женитьбе графа Анри на мадемуазель де Солэй. Я думала, что моя бедная дочь умрет. Она три дня и три ночи была между жизнью и смертью, потом Господь и молодость помогли ей. Она встала с постели и уж не плакала, но глаза ее меня пугали: в них точно горел огонь. Она не говорила, не целовала меня… О женитьбе графа Анри на мадемуазель де Солэй все толковали…
Мамаша Брюле дошла до этого места в своем рассказе, когда на дворе вдруг послышались шаги. Сюльпис побежал к порогу и приметил молодых людей, то есть графа Анри и капитана Бернье. Фермерша Брюле подавила крик отчаяния. Человек, шедший к ней, был невинной причиной горя ее дочери. Граф Анри, не подозревавший, что три года назад он внес несчастье в этот дом, вошел, улыбаясь.
– Здравствуйте, мадам Брюле, – сказал он. – Как мы давно не виделись! Как вы поживаете?
– Благодарю за честь, ваше сиятельство… А как здоровье вашей сестрицы? – спросила фермерша, отирая глаза передником.