Бал. Жар крови
Шрифт:
И еще она говорила:
— Вообще-то ты мало чем отличаешься от сына Гонена или от сына Шарля, которые хотят поехать в город и устроиться там рабочими, зная, что это не принесет им большого счастья. Когда я пытаюсь их образумить, они отвечают: «Все-таки это будет какая-никакая, а перемена».
И в самом деле, я желал именно этого — перемен! Моя кровь воспламенялась при одной мысли об огромном мире, где кипела жизнь, в то время как я прозябал здесь. И я уехал, а сейчас я не могу понять, какой бес подстрекал меня отправиться в дальние страны, меня, обычно столь нелюдимого и тяжелого на подъем. Помнится, однажды Колетт Дорен сказала, что я похож на фавна: на самом деле я старый фавн, который больше не преследует нимф, а прячется в своем углу у камелька. И как объяснить, какое удовольствие я в этом нахожу? Я радуюсь простым и доступным вещам: вкусному обеду, хорошему вину и этой тайной тетради,
Мне сообщили, что по настоянию отца Колетт будет сама управлять своим имением. Как говорит Франсуа Эрар, она станет сама себе госпожой. Это заставит ее общаться с людьми, выезжать, а иногда и отстаивать интересы своего сына. Чтобы заставить ее согласиться, Элен убеждала ее столь же ловко и мягко, как поступает, когда надо оторвать от игр маленького Лулу, чтобы он занялся своими уроками. Тоже и с Колетт… Но ее игры окончены.
Только что скончался старик Декло. Он не дотянул до Рождества несколько недель: сердце не выдержало. Теперь его вдова богата. После смерти Сесиль, доброй души, которая ее воспитала, владения Брижит ограничивались Кудрэ; иными словами, у нее практически ничего не было. Дом пришел в негодность, земли были проданы. Кудрэ купил старик Декло, именно тогда он и влюбился в Брижит. Постепенно он вновь отстроил имение, снес старый дом и возвел самый красивый в наших краях особняк. Вместе с имением он приобрел и девицу. Мы все думали, что ей повезло, но сама она наверняка считала Колетт более удачливой — ведь Колетт не пришлось выходить замуж за старика, чтобы жить счастливо и комфортно. Но смерть их уравняла. Интересно, знают ли обе девочки, что… И подозревают ли?.. Да нет, молодость сосредоточена только на себе. Что мы для них? Бледные тени? А они для нас?
По воскресеньям в это время года, когда каждый день идет дождь, я направляюсь в деревню. Я прохожу мимо дома Эраров, не заглядывая к ним. Иногда из окон гостиной доносятся звуки фортепиано — это играет Элен. А иногда я вижу, как, обутая в галоши, она собирает в саду растрепанные огненные георгины или последние розы, которые обычно хранят для Дня всех святых, чтобы возложить на могилы. Она замечает меня и машет рукой, подходит к ограде и просит меня зайти. Но я отказываюсь — в последнее время я не очень расположен к светскому общению. Элен и ее семья действуют на меня как десертное вино, мускат или золотистое фронтиньянское, от которого отвыкло мое нёбо, приученное к старому бургундскому. Я расстаюсь с Элен и дохожу до городка под слегка моросящим дождиком. В городке царят тишина, запустение и тоска; быстро наступает вечер. Я пересекаю площадь с памятником погибшим, выкрашенным в свежие розовые и лазурные тона. Около памятника несет караул солдат. Чуть дальше простирается липовая аллея; почерневшие древние укрепления, аркообразные ворота, которые никуда не ведут и в которых завывает ветер, и наконец — маленькая круглая площадь перед церковью. В сумерках в витрине булочной под лампой с белым бумажным абажуром светятся круглые хлебы в форме короны. Вывески нотариуса и сапожника как будто плывут в туманном воздухе среди серых струй моросящего дождя. Огромный башмак из светлого дерева размерами и формой напоминает колыбель. Напротив расположена «Гостиница путешественников». Я толкаю дверь, и, открываясь, она приводит в движение заливистый колокольчик. И вот я в кафе, где в темном, покрытом гарью камине мерцает красное пламя, в зеркалах отражаются мраморные столики, бильярд, диван с продырявленной в нескольких местах кожей, календарь 1919 года, на котором изображена уроженка Эльзаса в белых чулках, стоящая между двумя военными. В этом кафе каждое воскресенье восемь крестьян (всегда одни и те же) играют в карты. Они перебрасываются привычными фразами. Слышно, как откупоривают пол-литровые бутылки красного вина и как с грохотом ставят на стол граненые стаканы. Я вхожу, и мне навстречу несется неспешное приветствие голосов, повторяющих с хрипотцой, заимствованной нашим людом у говора соседней Бургундии:
— Добрый вечер, господин Сильвестр.
Я снимаю башмаки, заказываю вино и сажусь на свое обычное место, слева, у окна, через которое мне видны курятник, прачечная и мокрый от дождя садик.
Вокруг царит тишина, какая бывает осенними вечерами в маленьком сонном городке. В зеркале напротив я вижу, как в раме, свое покрытое морщинами лицо, лицо, изменившееся за последние годы столь таинственным образом, что я с трудом его узнаю. Ах! Приятное животное тепло растекается по моим членам; я грею руки над маленькой рокочущей печкой, от которой исходит тяжеловатый, не очень приятный запах. Открывается дверь, и на пороге появляется мальчик в картузе, или мужчина в лучшей воскресной одежде, или маленькая девочка, которая пришла за своим отцом и говорит ему:
— Ты здесь? Тебя мама зовет.
И, хохотнув, исчезает за дверью.
Несколько лет назад старик Декло приходил сюда каждое воскресенье; он не играл в карты, так как был слишком скуп для того, чтобы рисковать своими деньгами, но он усаживался рядом с игроками и безмолвно наблюдал за ними, держа трубку в уголке рта; когда у него просили совета, он отнекивался, делая легкий жест, как будто отвергая милостыню. Сейчас он уже покоится в земле, а на его месте я вижу Марка Онета, без головного убора, в кожаной куртке; перед ним на столе стоит бутылка божоле.
То, как человек пьет в компании, не имеет никакого значения, но в одиночестве он обнаруживает, сам того не ведая, самые сокровенные качества своей души. Обнаруживает по тому, как крутит в пальцах ножку бокала, как наклоняет бутылку и следит за льющимся вином, как подносит бокал к губам, вздрагивает и внезапно ставит его на стол, когда его окликают, а потом снова берет его с легким притворным кашлем и опустошает залпом, как пьют до дна озабоченные, беспокойные люди, которых преследуют серьезные неприятности. Восемь моих крестьян заметили Онета, но продолжают играть, хотя и посматривают на него исподтишка. Он же кажется равнодушным. Смеркается. Зажигают большую, низко подвешенную лампу. Мужчины бросают карты, собираясь расходиться по домам. В этот момент завязывается разговор. Сначала беседуют о погоде, о дороговизне, об урожае, а затем, повернувшись к Онету, один из них говорит:
— Долго же вас было не видать, господин Онет.
— С самых похорон дядюшки Декло, — вторит другой.
Молодой человек делает неопределенный жест и бормочет, что был занят.
В кафе продолжается разговор о Декло и о том, что он оставил после себя «одно из самых красивых угодий в наших краях».
— Этот человек был знатоком земледелия… Он был прижимист, знал, что деньги счет любят. Его, правда, в деревне недолюбливали, но как вести хозяйство, он понимал.
Молчание. Усопший удостоился самой прекрасной похвалы. В некоторой степени они также дали понять молодому человеку, что они — за мертвеца против живого, за старика против молодого, за мужа против любовника. Так как, бесспорно, некоторые обстоятельства всем известны… По крайней мере, те, которые относятся к Брижит. Любопытные взоры обращаются к Марку.
— Его жена, — наконец произносит кто-то.
Марк поднимает голову и хмурится.
— Ну, и что дальше?
Вместе с дымом трубок с уст крестьян слетают короткие осторожные фразы:
— Его жена… Конечно, она была для него слишком молода, но когда он ее взял, он был уже богатым, она же…
— Она владела полуразрушенным Кудрэ.
— Ей, разумеется, следовало уехать. Она сохранила свое имение благодаря Декло.
— Никто не знает, откуда она взялась.
— Она была незаконнорожденной дочерью мадемуазель Сесиль, — говорит кто-то с грубым смешком.
— Я бы в это поверил, как и ты, если бы лично не знал мадемуазель Сесиль. Бедняжка была совсем не из таких. Она и из дома-то никогда не выходила, разве что в церковь.
— Ну, для этого и одного-двух раз достаточно.
— Да я не спорю, но мадемуазель Сесиль… Это была беззлобная душа. Нет, она взяла девочку из интерната, ну, чтобы та ей прислуживала. А потом она к ней привязалась и удочерила. Мадам Декло совсем не глупа.
— Да, она далеко не глупа. Как она заставляла старика плясать под свою дудку… Наряды, парижские духи, путешествия. Все, что душе угодно. Она своего не упустит. И не только в этом плане. Надо отдать ей должное. Она и в сельском хозяйстве разбирается. Ее арендаторы говорят, что ей лапшу на уши вешать бесполезно. И в то же время она приятна в обхождении.