Баловни судьбы

Блом Карл Арне

Но я молчу. Сяду в постели, уставлюсь на нее, а как пойму, что все это сон, снова ложусь, отворачиваюсь и тут же засыпаю.

Когда мы бежим и всё ни с места — это еще цветочки, и когда они стреляют, и когда на меня прыгает собака, и когда меня тащат берегом обратно к лесочку на пляже Бюгдё и я вижу, что там лежит Калле, — это все цветочки.

Но когда я зову его во сне, говорю с ним, ору изо всех вил, а его голоса нет, — вот это по-настоящему жутко.

Я понимаю, что он говорит, но голоса его там нет. Я не могу вспомнить его голос. Словно он говорит за стеклянной стеной. Что он говорит, я понимаю, помню все слова и что когда случилось, но как он это говорил, не помню.

Вот она где, самая жуть!

Потому что по этим кошмарам получается, будто Калле погиб прежде, чем все началось.

В этих моих кошмарах у него нет голоса, и потому ясно, что ему крышка. Он меченый,

как говорит моя мамаша. Она у меня с Севера. Там всегда так говорят про человека, которому суждено было погибнуть. Ну хотя бы в море во время шторма. Меченый был, говорят они, когда кто-ни будь утонет. Если верить мамаше.

Вот это и есть самое страшное.

У Калле нет голоса, и, значит, все бесполезно. Он обречен, должен погибнуть в конце сна. Так что сон вроде бы и не нужен. Или, вернее, так: это уже не сон, а кошмар. И он не кончится, пока я не скорчусь и не заору. Пока кто-нибудь не разбудит меня. Не положит этому конец. Скажем, мамаша. Раз или два в последнее время меня будила Сири. Бедная Сири, вот она труханула в первый раз. Уж как я ее потом успокаивал да объяснял, что это кошмар и что от меня это не зависит. Вообще-то кошмары мне снились и раньше, до Калле, просто теперь, когда он погиб, все эти кошмары бывают про него.

Начинаются они, как самый обычный сон — о спортзале, о девчонках, о том, что я где-то слоняюсь или меня преследуют, и вдруг появляется Калле. И раз у него нет голоса, я как будто понимаю во сне, чем это кончится. Понимать понимаю, а помешать не могу. Все должно идти своим чередом.

Я даже думал, что, будь у меня пленка с голосом Калле, все было бы о’кей. Хоть с этим кошмаром было бы покончено.

Я спрашивал у его папаши с мачехой, нет ли у них случайно какой записи или, может, они знают, у кого есть.

Но они говорят, что ничего такого не знают.

Спрашивал я и у Лайлы с сестрой, нет ли у них пленки с его голосом, они часто развлекались, записывая наши разговоры.

Но и у них почему-то ничего не сохранилось.

Это случилось в прошлом году, в апреле. Апрель тысяча девятьсот семьдесят пятого. Ты наверняка читал в газетах. Все газеты об этом писали. Осло был затянут туманной дымкой. Весна началась сразу, как по команде. Теплый ветер трепал волосы, забирался под рубашку. Парки подернулись паром, даже над илистой водой порта, над Бунне-фьордом, стоял пар. Началась весна, и мы уже третий день слонялись по городу, был воскресный вечер. Впрочем, когда мы угнали машину, уже наступил понедельник. Но мы плевали на это, ведь никто не ждал нас утром в понедельник — ни цеховой мастер, ни классный воспитатель, ни сам дьявол. Мы были свободны как птицы. А можно сказать и так: нам не нужно было идти на работу. Не удалось нам никуда устроиться. Вот мы и слонялись без дела.

Угнать машину — плевое дело. Плоскогубцами, которые он всегда носил вместе с ключами, Калле отжал стекло. Он сел за руль, я включил зажигание. На все это нам понадобилось секунд сорок, от силы пятьдесят, на площади не было ни души. Ни на площади, ни на ближайших улицах.

Мы выбрали большой серебристо-серый французский «ситроен», у которого рессоры такие, что чувствуешь себя, будто принцесса на горошине. Та, которая сквозь сорок тюфяков и перин ощутила эту горошину. Вот именно, как та принцесса. Чудные рессоры в этом «ситроене» — тебя начинает покачивать даже от самого плевого бугорочка. Так и до морской болезни докачаться недолго. В обычной машине ведь как — там тебя один раз тряханет, и порядок. А в этих «ситроенах» и двойные рессоры, и стабилизатор, и уж не знаю, что еще, и после какой-нибудь паршивой выбоины тебя будет качать еще метров сто, если ты, конечно, посильней разогнался. А мы в ту ночь гнали как сумасшедшие. Небось в «ситроене» это нарочно устроено, для рекламы, чтобы содрать за него подороже. Специально для тех, кто боится всяких резких толчков. Ведь так, правда? Я уверен, что этим типам из рекламы ни разу не приходилось удирать на своей машине от полицейского патруля, да еще по блокированной дороге, как нам с Калле! А то бы они еще крепко подумали над этими рессорами. Машину качало и болтало, будто в городе в ту ночь бушевал шторм. Не угадать, с какой стороны в следующий раз ждать подарка. Вот уж гадость так гадость. Из нас всю душу вытрясло задолго до того, как мы выскочили из этого «ситроена».

Кто ж про это мог знать, просто мы решили угнать машину покататься, а тут подвернулся этот «ситроен». Он показался нам очень шикарным. Наверно, в ту ночь мы были не в себе, и Калле и я. Почему? Даже не знаю. Но ясно, что у человека начинают нервы шалить, если он день за днем болтается без дела. Не думай только, что мы каждый день слонялись по городу и угоняли

машины. Но иногда случалось. Мы знали, как это делается. Что правда, то правда. Не зря мы учились в Вейтвете и Линнерюде. Нужно быть полным дебилом, чтобы не понять, как вскрывают и заводят машину, если ты несколько лет каждый божий день торчал на станции метро в Вейтвете. Но говорить после этого, что мы оба опасные, что мы малолетние преступники и представляем собой угрозу для общества, потому что носим при себе велосипедные цепи, ножи, оружие или уж не знаю, что там еще, — этот номер не пройдет. Это даже в суде не прошло. Когда легавый, который убил Калле, вякнул на суде, что он думал, будто мы опасные преступники, и потому боялся преследовать нас, не сняв пистолет с предохранителя, он явно хватил через край. Даже для суда — через край. И судья, и защитник, и присяжные смутились, когда он это сказал. А кое-кто из зала вытаращился на меня — я сидел на скамьях для публики. Сложения я довольно хлипкого, размер обуви у меня сорок второй, и вряд ли кто станет утверждать, что Калле сильно отличался от меня в этом отношении. Да это и проверить легко. Спроси хоть кого из нашего бывшего класса, любого из нашей школы в Линнерюде. Кого, как не нас, Круска обычно освобождал от физкультуры и гонял по своим делам. Таких спортсменов, как мы с Калле, он предпочитал на своих уроках не видеть. Круска болел за честь класса, для него пытка была смотреть, как мы с Калле прыгаем через козла, стоим на руках или пытаемся сделать сальто. Единственное, в чем мы были сильны, так это в беге. Бегали мы отлично. Если нам с Калле во время эстафеты удавалось попасть в одну команду, ее уже ни кто не мог победить. Мы, бывало, кого угодно обставим. Потому что бегать научились, когда были еще от горшка два вершка. От кого только мы не бегали — от дворников, от соседей, от взрослых мальчишек с нашей улицы, от своих врагов, с которыми постоянно воевали, от учителей. Если мы что-то и умели, так это бегать. Только от пули, вылетевшей из «вальтера» калибра 7.65, убежать не так-то легко. Если бы тот легавый стрелял в меня, я бы тоже не убежал.

Калле летел со всех ног. И не его вина, что гад, бежавший за ним, насмотрелся по телику детективов.

Была ранняя весна, только-только стало тепло, весь Грорюд буквально стонал от резкой перемены погоды. В Нижнем Фурусете от Бойни шел пар, как от белого медведя в клетке, громко жаловались моторы рефрижераторов, и люди выходили оттуда с инеем в волосах и каплями холодного пота на шее. Это случилось всего год назад, прошлой весной, а сегодня, похоже, никто уже ничего и но помнит, кроме тех, конечно, кто имел отношение к этому делу.

Но стоит завести о нем разговор, и оказывается, что люди помнят. Отлично помнят все, что случилось той ночью. Они не хотят забывать Калле. Только это меня и спасло. Я и сам был на волосок от гибели после той ночи. Пока до меня не дошло, что не я один помню об этом. Что другие тоже помнят, что это засело в них. И забыть это невозможно.

Многие, оказывается, пострадали от полиции.

Мы-то с Калле еще и раньше бывали в ее лапах. Мы знаем, как бьют там в подвалах.

Только вот Калле не просто пострадал. Он погиб. И рядом с ним не было ни души. Если он и кричал, его никто не слышал. Если просил чего, никто об этом не знает, кроме того гада, который в него стрелял.

Когда Калле упал, он был там один как перст. И кто же, кроме нас, его друзей, может сохранить память о нем — кто он был и за что его убили. Как все произошло и что случилось после. Что было и что стало. Только не знаю, Калле, слышишь ли ты меня там, где ты теперь находишься.

В последнее время я начал читать газеты. Раньше я их не признавал. А теперь признаю. Это одна из перемен, что произошли со мной.

Однажды я прочел в газете интересную статью.

В ней говорилось, что в Америке, то есть в Соединенных Штатах, подсчитали, что обычный мальчишка смотрит телик три часа в день. И им кажется, что это еще заниженная цифра. Значит, получается, что к семнадцати годам — это как мне сейчас — он уже ухлопал не меньше пятнадцати тысяч часов своей жизни на сидение перед ящиком. За это время он, по их подсчетам, стал свидетелем около десяти тысяч убийств. Это круглая цифра, на деле, может, чуть больше, а может, и меньше. Десять тысяч чистых убийств!

И все это толстосумы, они скупили время у телевизионных компаний, чтобы обучать молодежь убийству. Разные там пивовары, производители автомобилей, косметики, майонеза. Они высчитали, что чем больше убийств покажут по телику, тем больше автомобилей и майонеза купят телезрители. «Убийство повышает товарооборот» — так это у них называется. Мне всегда ужасно нравились всякие хитрые словосочетания. Можешь думать об этих пузатых, что хочешь, но свое дело они туго понимают.

Прочел я все это, встал и говорю мамаше: