Бандиты. Красные и Белые
Шрифт:
— Дядь, ты меня на лошади прокатишь? — спросил тот, что постарше.
— А то, — весело подмигнул Чепай, — затем и пришел.
На пороге Чепай споткнулся обо что-то горячее и пушистое и вылетел на улицу едва не кувырком. Кот дико мяукнул и выпустил из зубов котенка. Оба животных были без усов и бровей, как, впрочем, и Чепай.
— Ишь ты, герой выискался, — удивился Чепаев. — Как там тебя? Шпунтик?
— Он Васька, дядя, — сказала девка, подбирая опаленного кота.
Василий Иванович посмотрел на Петьку:
— Ты же сказал, что это
— Ну не мог же я кота именем командира называть!
— А что за Шпунтик?
— Не знаю. Читал где-то.
— Дурацкое имя для кота.
Спустя минуту дом рухнул, провалился сам в себя, и столб искр взметнулся в сентябрьскую ночь.
Подоспели бойцы с ведрами, баграми, топорами и песком. Огонь больше никуда не перекинулся,
все надворные постройки тоже уцелели. Бабы целовали и обнимали детей, а заодно и Петьку с Че- паевым. Петька млел, а Василий Иванович сдержанно отмахивался.
— Откуда огонь-то взялся, любись он конем? — спросил начдив.
— Да я, дура, пошла корову утром доить, кара- синку от свечи запалила, да и оставила, видать, на краю стола, — повинилась соседка. — Может, кот свечу опрокинул...
— Твой кот у меня спал, разиня. Сама, поди, опрокинула. Ладно, не реви, не звери же мы. Поживем в одной избе, не боись, не обижу.
Пока бабы обустраивали избу под себя, Чепай с Петькой стояли во дворе и никак не могли остыть от перенесенного жара.
— Страшно было? — спросил Чепай.
— Ужасть, как страшно, Василий Иванович, — кивнул Петька. — По мне, лучше под пули, чем вот так, в самое пекло... Чего-то ваш лев не помог...
— В том-то и закавыка. В бою действует безотказно, а если чего другое — никак. Как утюг: гладить удобно, а кашу варить — не получается.
Чепай раскрыл ладонь, и на ней засветился, отражая тлеющие угли пожарища, лев.
— Хотя лично мне он смелости придает, — будто извиняясь, признался Василий Иванович. — Или просто мне кажется?
Мужчины долго стояли на улице, уже остыли и даже начали замерзать, но уходить не спешили: надо было поговорить.
Петька долго чесал в затылке, то открывал, то закрывал рот, не решаясь задать вопрос, но в конце концов вздохнул и спросил:
— Так что ж получается: мы без льва этого и копейки не стоим как вояки? Пока эта зверюга у тебя — мы на коне, а если потеряется? Обидно как-то...
— Пойдем в конюшню, там тепло, — сказал начдив. — Нечего тут...
В конюшне было немногим теплее, Чепай укрылся попоной и уселся на чурбак у входа.
— Я по молодости плотничал, знаешь ведь? Так вот — наладили меня с артелью крест на церкву ставить, на самую верхотуру. Я тогда ничего не боялся, влез за мужиками наверх, а веревкой не обвязался. И, конечно, ухнул вниз. Уцелел, правда, ни царапинки не получил, мне говорили — бог спас. Насчет бога не знаю, но с тех пор я высоты бояться стал, как ты огня. Каждому свой страх даден, чтобы не забывать: мы, люди, не всесильны. Как только страх пропадает, кажется, что все можно. Тут уж держись, такого наворотить можно... Ты курице голову рубил когда-нибудь?
– Ну...
— Баранки гну. И как?
Петька пожал плечами:
— Нормально.
— А людей рубить?
— Так они ж враги!
— Дурак!
— А че сразу дурак-то?!
Чепай заметил, что все еще держит льва в руках, положил талисман в плошку, стоящую на полке, и начал сначала:
— Ты вспомни: вот мать, или отец, не знаю, кто, велели тебе курице башку оттяпать. Взял ты топор, взял курицу. Страшно тебе было?
Петька вспомнил, как дрожали руки, как неловко ударил по куриной шее и не сумел перерубить до конца, как курица вырвалась и начала плясать по двору, хлеща кровью в разные стороны, распугивая своих живых товарок и петуха.
— Страшно, — признался он.
— Всем страшно. И я на войне когда в первый раз убил, сильно боялся. Убил-то не человека, лошадь, а всю ночь кошмары снились. Так вот эта штуковина, — Чепай кивнул на плошку, — она весь страх из тебя высасывает. И кажется тебе, что можно все, и никто тебе не помешает. Ты как ангел господень становишься. Или бес. Ты силу за мной чувствуешь и идешь, а я, может быть, самый что ни на есть антихрист! Что, проняло? Вот всех так пронимает, это страх перед зверем. Мы не потому побеждаем, что нас боятся, а потому что сами не боимся. Ну, чего осклабился?
— Я?
— Любись конем, хватит лыбиться!
— Я молчу.
— Вот и молчи. Нашелся тут, улыбается он. Зубы лишние? Пойду лучше посплю, чем тебя тут, обормота, просвещать...
Чепай встал, сбросил попону и гордо пошел в избу. Петька понадеялся, что начдив забудет фигурку, но тот на полпути спохватился, вернулся в конюшню и забрал из плошки льва, пригрозив порученцу кулаком.
Петька вздохнул и махнул рукой. Как говорил его отец: не жили богато, нечего и привыкать. Надо тоже пойти и доспать хоть немного.
Но не спалось. Перед глазами вспыхивали и разлетались мелкими брызгами видения, одно другого краше.
Вот, например: Чепай возглавляет армию и мчится на своем «форде» во главе тьмы-тьмущей народу, занимая с ходу и Пермь, и Екатеринбург, и Тюмень, и катится эта волна дальше, все более разрастаясь, накрывая собой всю Сибирь. Вот уже идут к нему на поклон со всем уважением и Фрунзе, и Троцкий, и даже, чем черт не шутит, сам Ленин! И вскоре Чепаев несет мировую революцию всем народам, ведь его армия ничего не боится и потому непобедима.
Или еще лучше: дать жару сначала белым, а потом красным. Слишком уж большевики зазнались. Еще не выиграли войну, а ведут себя будто
победители — важничают и указывают остальным, что делать. А вот если бы...
— Петька!
Петька открыл глаза. Уже рассвело. На улице орал Чепай.
Мир
Утром Чепай пошел умыться и увидел в бочке с водой свою страшную обгоревшую физиономию. С опаленными усами и шевелюрой вид был такой срамной, что Чепай решил постричься и побриться.