Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
Шрифт:
Солдаты падали на палубу, подставляли лица тугим струям, стонали от наслаждения, жадно глотали сладковатую дождевую воду.
– А ну, не лежать мне тут! – разорялся Затулин. – Воду собирайте, ленивцы! Подъем, за работу!
Парни бросились расставлять посуду на палубе. Серега заковылял к рубке, с которой вода стекала сплошной струей, поскользнулся и загремел. Ведро, словно знамя, выпавшее из рук убитого героя, перехватил Федорчук, подставил под струю. Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Светопреставление оборвалось. Ветер прогнал излившуюся тучу, и на иссиня-черном небе зажглись звезды. Солдаты стонали от разочарования. Они успели напиться до отвала, но воды набрали немного. Бойцы ползали по палубе, волоча вздувшиеся животы, слизывали влагу с ржавого настила, потом сливали воду в ведра, подсчитывали прибыль. Набралось полтора ведра – лучше, чем ничего, но вышло бы больше, успей они среагировать раньше.
– Ничего, мужики, ничего, – оптимистично бурчал сержант. – Живы будем, не помрем. Не последний дождь – еще соберем.
Но, к великому огорчению, этот дождь оказался последним. В районе, куда их сносило, стоял сухой безветренный сезон. Проснувшись утром, они обнаружили, что палуба раскалилась докрасна, а на небе – ни облачка. На море царствовал мертвый штиль. Температура поднималась неуклонно. По-видимому, баржа входила в тропические широты. Находиться на солнце было невозможно, снова просыпалась жажда. В кубрике тоже не было спасения. Дважды в сутки приходилось затапливать печь, и во внутренних помещениях царила убийственная влажная парная. Недостатка в растопке не было. Полонский, то ли в шутку, то ли всерьез, предложил разобрать рубку, внутренняя обшивка которой почти полностью состояла из дерева. Норму потребления воды немного подняли, но через несколько дней ее опять пришлось понизить. Заканчивался запас, собранный в грозу.
По ночам ребята перемещались на палубу, спали под звездами. Здесь было не жарко и удобнее. Днем они забирались в трюм, где устроили себе еще одно лежбище, благо недостатка в матрасах и покрывалах не было. Только ради приготовления пищи бойцы тащились в кубрик.
Излишне говорить, что за все эти дни на горизонте не возникло ни одного суденышка. Полонский недоумевал: где все? Из зоны стрельб баржа давно ушла, да и срок, отпущенный советским правительством, уже истекал. Не может такого быть, чтобы суда не бороздили просторы Тихого океана. Течение Куросио, возможно, и не подарок, но разве могут от него отклоняться судоходные пути, если оно пересекает половину океана? Куда несет баржу? В Мексику? В Чили? До Америки еще хлебать и хлебать. Ребята несколько раз успеют умереть от голода и жажды.
Но факт оставался фактом – баржа в океане под раскаленным солнцем была одна. 16 февраля Филипп Полонский сделал на стене тридцатую зарубку и заявил, что по этому поводу надо выпить. Но наступило время безжалостной экономии воды. Голод слегка притупился. Дневную норму на всю компанию составляла половинка ремня и полсапога. К 20 февраля все поясные ремни были съедены, в ход пошли ремешки от часов и от рации. Жизнь так называемая пища поддерживала, но сил не добавляла. Они таяли с каждым днем. Ко дню Советской армии и Военно-морского флота в арсенале пленников баржи остались четыре пары кирзовых сапог и литров шесть воды, не считая литра зловонной мазутной жижи. Возвращалась прежняя драконовская норма – полкружки воды на брата. Прием пищи опять производился раз в день.
Рыба не ловилась, хотя Серега продолжал периодически забрасывать удочку. Несколько раз солдаты наблюдали за кормой плавники акул, но близко эти твари не подходили и преследованием не увлекались. Филипп и Федорчук соорудили из брезента навес перед рубкой, вбили в настил шесты, и теперь основную часть времени парни проводили на свежем воздухе, валяясь без движений на матрасах. В два часа дня по команде поднимались, брели в кубрик готовить очередной сапог. Животы давно ввалились, лица осунулись, истончалась кожа, обтянувшая скулы. Топорщилась растительность на лице. Движения становились замедленными, не поспевали за командами мозга.
23 февраля был обычный день. Солнце встало рано, озарило спящую четверку. Заворочался Ахмет, пополз подальше – в тень. Пробираясь мимо Сереги, он обратил внимание, что глаза у того открыты, с каким-то суеверным страхом взирают на товарища, а сам он не шевелится.
– Ты чего? – насторожился Затулин.
– Ахмет, я пошевелиться не могу, – испуганно прохрипел Серега. – Проснулся, а двинуться неспособен. Губы едва работают, голова не вращается. Страшно, на грудь что-то давит, дышать трудно.
По зову Ахмета проснулись остальные, подползли. Глаза у Сереги беспомощно вращались, кадык ходил ходуном. Он реально не мог пошевелиться, сколько ни тужился.
– Что ты чувствуешь, Серега? – хрипло спросил Филипп, растирая заспанные глаза.
– Тяжело, парни. Словно кто-то чужой здесь. Туша какая-то на меня уселась, грудь давит сильно.
– Давайте его поднимем, – предложил Федорчук. – Может, все само пройдет?
– Не надо, – испугался Серега. – Не трогайте, страшно. Ей-богу, мужики, никогда так не боялся. В ушах какие-то голоса, гудит все, сердце колотится.
– Все понятно, – шумно выдохнул Полонский. – Домовой поселился на нашей барже и взгромоздился Сереге на грудь, чтобы предупредить о надвигающемся худе.
– Да идите вы лесом! – Серега застонал, весь напрягся, побелел, но по-прежнему не мог пошевелить даже пальцем.
– О каком еще худе? – сглотнул Федорчук. – Куда уж хуже, чем сейчас?
– Действительно, Филипп, – нахмурился сержант. – Давай другую версию. Приличные есть?
– С позиции материализма, что ли? – догадался Филипп. – Да ради бога. Сонный паралич. То же самое, что лунатизм, только ровно наоборот. Может наступить после того, как заснешь, сразу, как только проснешься. Или во сне. Мышцы парализует, вот Серега и не может двигаться. Сонный ступор, проще говоря. Обычное явление, хотя и редкое. Случается при нарушениях режима сна. Ничего удивительного при нашем образе жизни. Да все в порядке, мужики, ничего с ним не стрясется. На спине не нужно спать. Лучше на боку.
– А что же делать с ним? – недоуменно спросил Федорчук.
– Само пройдет.
– Когда пройдет? – простонал Серега.
Филипп нагнулся над ним, потрогал взопревший лоб.
– Глазами подвигай.
Серега подвигал. Не помогло.
– Теперь открой рот и то же самое проделай языком.
– Издеваешься?
– Делай, говорю.
Серега разлепил обветренные губы и вяло пошевелил языком. Глаза у него при этом наливались злостью.
– Пошевели большим пальцем правой руки.
– Не могу. – Сереге казалось, что у него затрещали ребра. – Я не понимаю, где у меня правая рука и где на ней растет большой палец.
– Расслабься, не нервничай, подумай о чем-нибудь. Мозговая деятельность может вывести из паралича.
– С какого перепуга я должен думать? – разозлился Серега. – О чем я должен думать?
– А я, блин, знаю, о чем ты там обычно думаешь? – Полонский тоже начал заводиться. – Думай о победе коммунизма во всем мире или баранов посчитай, разницы никакой. Ты вообще какой-то странный больной, Серега. Обычно при сонном параличе люди молчат как немые, а ты трещишь, словно базарная торговка.