Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
Шрифт:
Русский язык басурмане понимать не научились. Но свинец и интонация советского военнослужащего звучали очень убедительно. Из темноты донеслось сдавленное лопотание, заскрипели ступени. Возникли оба, один за другим, раболепно согнувшиеся, руки на затылке, лица искажены. Им все еще было больно. Одного трясло от спазмов в животе, у другого из изувеченного носа сочилась кровь. Увидев автомат, они заныли, стали о чем-то умолять.
– Пошли вон, шваль подзаборная! – взревел Затулин, сцапал первого за шиворот и отвесил воспитательный пинок.
Тот все понял и засеменил прочь, лихорадочно озираясь. Второй тоже оказался не дурак, обогнал приятеля, перепрыгнул на сейнер, который уже, сотрясаясь
Китайский сейнер торопливо уходил на запад. Публика на борту высовывала носы, махала в бессильной злобе кулаками, что-то задиристо кричала. Измученные солдаты караула ковыляли к правому борту, опираясь на автоматы. Война кончилась, люди расслабились, и заболело сразу все, полезло наружу. Они охали, хватались за отбитые ребра, изможденные лица выражали крайнюю степень терзания. Иссякли силы, парни падали на колени, бросали автоматы и вцеплялись в борта. Как-то тупо, со слезами и гноем на глазах, они таращились на уходящее судно. Оно издавало возмущенные гудки, с палубы неслись рваные вопли.
– Зря мы их не прикончили, – посетовал Серега. – Нахватались, блин, гуманистических идей. Это же форменные бандиты.
– Фу, натоптали, – покосившись за спину, проворчал Ахмет.
– А чего это было, пацаны? – икнув, спросил Федорчук. – Серьезно, я как-то не врубился.
– Сами не понимаем, – прошептал Филипп. – Получается, что нас спасли. Хорошо, что мы при этом остались живы. Неоднозначные какие-то чувства. Ничего не изменилось. Через пару минут мы снова будем одни в бескрайнем океане… если эти отщепенцы не вернутся с подкреплением.
– Не вернутся, – буркнул Ахмет. – Далековато их занесло в поисках пропитания. Где им взять подкрепление? Из-за какой-то ржавой баржи…
– Надо было пожрать попросить у этих голодранцев, – сумничал Серега.
– Ага, рыбки, – хихикнул Филипп. – Полезная мысля приходит опосля. Нам ничто не мешало наведаться с автоматами на их продуктовый склад, взять капитана в заложники. Эх, головы садовые!.. Они же зайцы трусливые, когда на них автомат наставишь. Ахмет, досыпать пойдем? – Он повернулся к сержанту. – Вроде рано еще. Хотя какой теперь сон, после такой зарядки?
– Удался праздник на славу, – кряхтел Серега. – Кто теперь скажет, что это не наш день?
Сержант вздрогнул, словно подавился. Вся компания залилась надрывным истеричным смехом.
Остаток дня дозорные напряженно вглядывались в горизонт. Китайский сейнер не возвращался. Других судов панорамный обзор не выявлял.
– Потрясающе, – бормотал Филипп, растирая слезящиеся глаза. – Единственное судно, которое мы встретили за тридцать восемь дней, оказалось набито какими-то обормотами. Похоже, парни, это судьба.
Но они не теряли надежды, настойчиво, со стоическим терпением обозревали безбрежные дали, молились, чтобы появилось еще одно судно. На этот раз с приличными людьми.
Снова рушились надежды. Их встретило утро 24 февраля, раскаленное, пышущее жаром. Говорить было трудно. Горло у всех склеилось от нехватки жидкости. Организмы обезвоживались, полкружки пресной воды, выпиваемые в день, положения не меняли. Слизывать конденсат с листа фанеры было сущим издевательством, к тому же расходным. Тратились дрова, спички. Но солдаты держались и в этот день, и на следующий. За сорок суток никто не сорвался, не пытался тайком приложиться к баку с водой. Они продолжали принимать пищу два раза в день, если зловонные кирзовые угольки, обмазанные солидолом, можно было назвать пищей.
– Полсапога в день! – принял очередное эпохальное решение Затулин. – Четвертинку на раз. Одна шестнадцатая сапога на брата. А вот норму воды придется снова урезать. Пол-литра в сутки на всех.
Оппортунистов не было, людям становилось все равно. Они с надеждой смотрели на небо – не соберется ли дождик? Наготове были тазики, миски, куча тряпок, которыми можно черпать и отжимать воду. Но как назло ни одного облачка! Первые несколько дней после «дружеской» встречи с китайскими рыбаками бойцы еще передвигались, шутили, вспоминали свой первый и, видимо, последний реальный бой с двуногими существами. Потом они стали шевелиться все реже, боялись тратить энергию. Поднимались теперь не в восемь утра, не в девять – спали до последнего, пока солнце не воцарялось в зените. Потом тащились, поддерживая друг друга, в кубрик. Полонский вспомнил, что у знаменитого художника – возможно, Иеронима Босха – была такая же картина. Она называлась «Слепые». Калеки с выколотыми глазами бредут гуськом, держась друг за дружку. Первый падает в канаву, такую крутую, что костей не собрать, а последние еще не в курсе. Они спокойны, о чем-то болтают.
– И в чем высокий смысл этого так называемого искусства? – ехидничал Серега, плетущийся первым. – Ни уму ни сердцу. Обычная буржуйская депрессивная мазня.
Он едва не оступился с лестницы, и все имели твердые шансы повалиться на него, кабы Полонский не схватил Серегу за шиворот, предупредив назревающее несчастье.
– Вот в этом и есть высокий смысл, Серега. Да, именно в этом, – печально резюмировал Ахмет.
– Весьма странно, но я не хочу есть, – в один из печальных дней заявил Филипп, угрюмо глазея на кирзовый уголек, который нужно было затолкать в рот.
– Почему? – сглотнул Федорчук.
– Не знаю. Наверное, желудок начинает питаться самим собой. Это неизбежно, пацаны, так всегда и бывает. Организм сжирает сам себя. За несколько дней до смерти человек не чувствует голода. Эта хрень, которую мы едим, между нами говоря, никакая не еда. Это искусственная кожа.
– А ну, отставить упаднические настроения! – с клекотом выдавил из горла Затулин. – Ешь, Филипп, еще не все потеряно.
Последующие дни накладывались один на другой, они ничем не отличались. Все то же самое – солнце, воздух и вода. В один из дней после пробуждения Затулин начал лихорадочно трясти Полонского. Внешний вид бойца внушал тревогу. Филипп был неподвижен, лежал на спине, раскинув руки. Голова его была повернута, глаза открыты, и в них решительно отсутствовала жизнь! Мутные блюдца, пресыщенные слизью и гноем. Обросшее лицо перекосила и обездвижила судорога. Ахмет задрожал. Он до последнего не мог поверить, что такое возможно. Сердце сержанта забилось с перебоями. Он схватил иссушенное, ставшее двумя косточками запястье Филиппа, стал отыскивать пульс. Но руки тряслись, Затулин терял чувствительность. Он нагнулся, приложил ухо к груди товарища и снова ничего не услышал! Бред! Еще вчера этот парень язвительно шутил, теребил Федорчука, погружающегося в черную депрессию.
– Филипп, твою мать, очнись! – взвыл Ахмет и принялся хлестать солдата по щекам.
– Отмучился Филиппушка, царство ему небесное. – Над продавленным матрасом поднялась землистая физиономия Федорчука.
– Эй, прекращайте! Вы о чем? – простонал Серега, подползая на корточках. – Ахмет, тряси его, он просто потерял сознание. Филька, мать твою, просыпайся живо, ты пугаешь нас.
– Далеко наш Филька уже. Улетел он, – заупокойным тоном возвестил Федорчук и закашлялся.
– Улетишь тут с вами, – раздалось из приоткрытого рта, и вся компания изумленно вылупилась на беднягу.