Басаврюк ХХ
Шрифт:
Следующие пять лет прошли для меня достаточно спокойно. Я снова работал инженером в Югославии. Мирные годы, спокойное и достаточно обеспеченную жизнь постепенно вступали в моей памяти жуткую войну в Украине. А ужас, который я пережил во дворце, все больше казался для меня далеким, полузабытым бредом.
Я жил в небольшом сербском городке Смедерево и работал на строительстве железной дороги. В декабре 1925 года ко мне приехал господин Петр Бойчук и передал пакет, в котором был дневник, найденный мной во дворце.
13 (Предел)
Полковник замолчал. Я оглянулся на Кожуха. Тот внимательно смотрел на полковника. Отец Василий мрачно перебирал четки. Петр Бойчук сидел с суровым и непроницаемым лицом. Мне было немного неловко. Я не знал, как мне относиться к рассказу полковника. Первым нарушил молчание галичанин:
— Полагаю, господа, что пришла моя очередь рассказать о том, какими путями попал ко мне этот дневник. Зная вас как испытуемых борцов, буду откровенным. Я принадлежу к организации, созданной сразу после освободительных соревнований. Она состоит из старшин нашей Армии. Без сомнения, вы знаете о ней и ее руководителя. Некоторое время я занимался разбором документации отдела контрразведки Главного Атамана. Среди других документов мне в руки попал дневник, о котором только что рассказал полковник. Его текст очень заинтересовал меня, и после консультации с нашим руководителем я получил разрешение более подробно узнать об истории этого документа. Докладная записка, добавлена к дневнику, сообщала, что его доставил в контрразведки казак по приказу полковника Дмитрия Гая. Дальше мне уже было нетрудно отыскать полковника в Югославии. После того, как полковник прочитал дневник и рассказал о событиях 1920 года, мы решили, что необходимо привлечь к этой тайне еще двух-трех решительных и надежных людей. Однако окончательно вы поймете, о чем идет речь, когда ознакомитесь с текстом этой тетради.
С этими словами Бойчук взял небольшой черный саквояж, открыл его и достал тетрадь, который так подробно описал полковник.
— Насколько я знаю, господа, вы все хорошо владеете польском языке. Поэтому очень прошу ознакомиться с ним. Впрочем, господин Балочный историк и, возможно, он даст оценку этому документу.
Я взял протянутый мне дневник. Почти посредине он был простреленный насквозь. На обратной стороне чернели пятна. Я машинально посмотрел на полковника. Никто не обращал на время. За окном верело утро, но спать не хотелось. Ощущение того, что мы все уже перешли грань, которая отделяет нас от прошлого и присоединились к трагическому назначения, что настигло полковника той осени, пугало и возбуждало одновременно. Я не хотел верить этой безумной рассказы, я хотел вернуться к уютных подебрадских кофеен, к лекций и библиотек. Но дневник был у меня в руках и я знал, что призрачный покой, за который я так цеплялся это время, исчез для меня навсегда. Я еще раз посмотрел на отца Василия и Кожуха — они сидели напряжены и сосредоточены, боюсь, что они чувствовали то, что и я.
Я раскрыл дневник и начал читать вслух, сразу переводя с польской.
14 (Дневник)
11 апреля 1913 г. Я снова в отцовском имении. Берлинское жизни, обучения, Гретхен теперь кажутся далекими, полузабытыми и нереальными. Словно я никуда и не выходил из этого дворца. За последние четыре года отец смог его перестроить, сделать более современным, но в этих стенах, как и ранее, ощущается древность. Она проступает сквозь новые обои, отражается в стеклянных дверцах заказанных в Варшаве мебели. Впрочем, вполне возможно, что я это намеренно выдумываю, потому что после университетской жизни здесь запросто можно погибнуть от скуки. Вокруг сумасшедшие леса, безземельные крестьяне, батраки, бесконечные торги за аренду, вырубку леса, вечное уборки процентов к земельного банка… Что мне остается в этом чужом и равнодушному ко мне крае? Разве что только воспоминания и этот дневник.
13 апреля. Сегодня имел разговор с отцом. Отношения, как всегда, подчеркнуто вежливы, — мы и сейчас пытаемся понять, кто мы есть друг для друга. Смотрел в окно. Зеленые деревья и бесконечный дождь.
15 апреля. Сегодня перебирал книги в отцовской библиотеке. Философы, мистики, теологи и сумасшедшие. Сколько томов и бесконечных поисков, прозрений и разочарований. Помню слова профессора перед моим отъездом из Берлина: «Ты никогда не станешь немцем, ты никогда не станешь философом, и это тебя спасет». Помню, что я спросил его: «А что спасет Вас?» Профессор засмеялся и ответил: «То, что я стал немцем и философом».
Только сейчас чувствую, как мне не хватает профессора и его сентенций.
16 апреля. Наконец прекратились дожди. Утром, оседлав коня, примерно час объезжал местность вокруг имения. Постепенно это жизнь мне начинает нравиться. Теперь остается найти себе любовницу из местных шляхетских красавиц, затем войти в всех хозяйственных дел, и так до конца жизни.
А природа на моей малопольской родине действительно замечательная!
20 апреля. Lounging с охотничьим ружьем вокруг родительского имения, пытаюсь найти нечто полезное в моем вынужденном возвращении домой. Возможно, настало время осмыслить все, что открылось для меня во время пребывания в Берлине. Дуэль и высылки из Германии, — события, сначала так угнетали меня — кажутся теперь знаком судьбы. Мне нужен покой и такое беззаботную жизнь. В целом вокруг идиллия. Зеленый лес, синее небо, приветливые крестьяне. Сегодня подстрелил лису.
30 апреля. Десять лет, как умерла мать. Были с отцом на родовом кладбище. Воспоминания и общее горе словно проложили мостик между нами, на обратном пути впервые наш разговор вышел за рамки простого обмена формальными приветствиями. Вспоминали времена, когда была жива мать. Постепенно сквозь яркие впечатления последних лет проступают воспоминания детства.
1 мая. Кажется, что дела нашего имения достаточно далеки от идиллических. Отец до сих пор не может выплатить проценты за банковскую ссуду. Ситуация вполне характерна для окружающих мелких поместий. Все остается здесь неизменным, таким, как было двести и триста лет, но и этот патриархальный край испытывает незаметных и необратимых изменений. И эти изменения не к лучшему.
2 мая. Имел честь познакомиться с местными дворянами. В соседского шляхтича Борецкого был день Ангела. Обычный бал и банкет вполне в духе классического ставропольского имения. Общество довольно стандартное — несколько будущих ксендзов, как правило, младших благородных сыновей, сивоусые помещики, погрязли в местных проблемах, пьяные с самого своего рождения офицеры местного гарнизона. Обязательно декольтированные и тщеславны дворянки в ловах по выгодным партиями, а другие в ловах по выгодным любовниками, словом, весь мир нашей старой доброй шляхты. Понятно, что мне пришлось выдержать определенную осаду со стороны женской половины балла, не считая довольно откровенных взглядов местных бретеров, для которых я сразу стал опасным конкурентом. Правда, через некоторое время удачная партия в вист и бутылка неплохого вина в определенной степени примирили меня с окружающим миром.
10 мая. Присутствовал при разговоре отца с двумя евреями-банкирами, те предлагали ему продать за довольно неплохие деньги участок, которую в народе называют «Чернецьким лесом». Отец решительно отказался. Я его понимаю, потому что именно там находится наше родовое кладбище. Покупатели сразу начали извиняться и быстро отъехали.
Читал «Утреннюю зарю» Якова Бйоме. Снова вспомнил профессора. Чем он сейчас занимается? Перед самым моим отъездом он говорил мне, что приблизился к окончательному пониманию того, что он называет мировым «ужасом истории». Не знаю, может, старый действительно прав. В его исследовании я играл более чем маленькую роль одного из многочисленных ассистентов. Тогда мне казалось, что я работаю над открытием, которое перевернет представления человечества о своей истории, но здесь, где все неизменное на протяжении веков, — эти леса, имения, крестьяне, балы и небо, — идеи профессора кажутся мне безумием.