Башня. Новый Ковчег
Шрифт:
Кирилл хоть и не понял, но всё же кивнул.
— А кто этот человек?
Бахтин внимательно посмотрел на Кира и невесело улыбнулся:
— Мой брат.
***
У долга, о котором говорил Роман, было имя, весёлое и разбитное — Маришка.
Вот уж была не баба, а огонь. Вроде и красоты невеликой, маленькая, вёрткая, лицо сердечком, нос уточкой, разве что волос — копна, и глаза, огромные, чернущие, как два омута, в которые лучше не заглядывать — утянет на самое дно и с концами. Мать так и звала её: ведьма. А ещё — тварь, гадина, шлюха, сука… И это
— Приворожила, зараза, Алёшеньку, — жаловалась мать соседкам. — Вертит им, как хочет, стерва проклятая.
Роман на слова матери не обращал никакого внимания, его другое удивляло: что такая баба, как Маришка, нашла в его младшем брате?
Алексей, в сущности, был неплохим человеком, обычным. Ни умом, ни внешностью не отличался ни в плохую, ни в хорошую сторону. Таких людей — пучок за пятачок, живут и живут, детей родят, работу работают. В этом плане Алексей был не лучше, не хуже других. Человек, как человек. И на что он Маришке сдался? Для чего она его к себе привязала? С какой целью? То ли в отместку, то ли в насмешку – с Маришки сталось бы.
Все эти вопросы мучили бы Романа, останься он внизу. Но его перевели работать наверх, в охрану Савельева, и с тех пор с матерью и братом он виделся не часто. Да и с Маришкой тоже. Некогда было, да и не тянуло. С братом худо-бедно он поддерживал кое-какие отношения, ровно настолько, насколько позволяли восемь лет разницы в возрасте, а с матерью, для которой из двух сыновей существовал всегда только младшенький, любимый Алёшенька, Роман старался видеться реже. В молодости её нелюбовь ещё трогала его, задевала, но, став старше, он не то, чтобы смирился — скорее привык, и, привыкнув, испытал даже какое-то подобие облегчения. Ну нет между ним и матерью каких-то чувств и согласия, и ладно.
Но вот насчёт Маришки… тут Роман мнение матери полностью разделял. Такие бабы никогда до добра не доводят. Это-то он знал наверняка. Как и знал, какие у Маришки руки, жаркие, да умелые, а губы жадные и зовущие. Если б у Романа спросили: любил ли он Маришку, он бы ответил — любил. Всем сердцем и всей своей мужицкой сущностью любил. Любил. А вот замуж не звал. И она, словно в отместку ему, запустила свои острые коготки в младшего брата.
В ту их встречу, когда Алексей позвал брата вроде как на помолвку с Маришкой, Маришка словно ненароком коснулась рукой Романа, глаза скосила из-под опущенных ресниц, улыбнулась как будто невзначай, по-родственному. Только ничего родственного в этой улыбке не было. А ночью сама к нему пришла, в соседнюю комнату, где его оставили на ночлег. Растрёпанная, ещё разгоряченная после Алексея, пахнущая потом и цветами. И ничего Романа не остановило. Ни присутствие брата, храпящего за стенкой, ни мораль, ни пересуды. Сладкая была Маришка, всегда сладкая, а, став чужой женой, ещё слаще стала. И Роман, забыв обо всем, снова при каждом удобном случае бегал вниз, к жарким Маришкиным губам.
Так они и жили. Щедрая на любовь Маришка никого из братьев не обделяла. У Алексея глаза словно пеленой были завешаны, а он, Роман, хоть и испытывал вину перед братом, но остановиться уже не мог.
А потом случилось несчастье у Савельева, и сила любви этого чужого в общем-то для Романа человека, на которого он прежде смотрел лишь как на начальника, нечеловеческое его горе из-за смерти жены потрясли Романа, выдернули его из больных отношений, и Маришка отступила на задний план, потускнела и растворилась — растаяла в череде бесконечных дней, одинаковых и невесёлых.
Павел был словно ребенок. Борис, его друг, не отходил от него ни на шаг, а когда не мог, Роман его сменял. Так и нянчили на пару здорового мужика, вытаскивая его понемногу из полунебытия обратно в жизнь.
Как ни странно, это помогло и самому Роману. Очиститься. Отряхнуться от Маришкиной власти. Забыть её запах и глаза-омуты.
— Роман, помоги! Ты должен… должен помочь! — мать появилась на пороге его жилья неожиданно, Роман даже опешил. Не предполагал, что матери известен его служебный адрес. — Помоги, Рома…
Мать вцепилась ему в руку, и, казалось, если бы не эта хватка, она бы упала, повалилась ему под ноги бесчувственным и бесформенным кульком.
— Убил, — просипела она, не отрывая от Романа полубезумных невидящих глаз. — Убил… Убил он её…
У Маришки была только одна половина лица: чёрный глаз смотрел на Романа весело, задорно, а уголок красивого ровного рта чуть изогнулся усмешкой-улыбкой. А второй половины не было — вместо неё крошево из мяса и костей, вывернутая кровавая изнанка человеческого существа.
— Алёшенька! — мать ринулась к брату, стоявшему на коленях перед Маришкой и неотрывно смотрящему на зловещую двуликую маску, весёлую справа, кровавую слева. И неизвестно, какая из этих двух половин была страшней.
— Уйди… сссука…
Брат отмахнулся от матери, как от назойливой мухи, и вдруг, обхватив Маришкину голову обеими руками, с двух сторон — и с той, что была живой, и с той, что была мёртвой — с силой притянул Маришку к себе, прижал к груди и громко, утробно завыл.
Он не слышал, как мать, всхлипывая, рассказывает Роману, что Маришка, ведьма, спуталась с охранником, а Алексею добрые люди донесли, а он…
— Рома, — мать опять вцепилась в Романа, который так и не мог отвести глаз от Маришки, от копны её волос, чёрных кудрей, липких от густой и такой же чёрной крови. — Ты должен помочь… помочь Алексею. У тебя связи… у тебя…
Роман попытался оттолкнуть мать, но она не сдавалась, не отпускала его, жадно и в бестолковой надежде шаря взглядом по его лицу.
— Хочешь… хочешь, — уже не говорила, шептала она. — На колени перед тобой стану. Только спаси…
И мать медленно упала на колени, уткнувшись лицом в его ноги…
Может, это была и глупая идея — взять вину брата на себя. Но его собственная вина, перед Алексеем, перед непутёвой Маришкой была ещё больше. Сжирала его изнутри, медленно и неторопливо, откусывала по кусочку, впиваясь в душу зубами, пережевывала и отрыгивала смачно и с наслаждением.
***
— Павел Григорьевич мне тогда действительно помог. От смерти спас, но из охраны мне пришлось уйти, сам понимаешь. Сослали вниз, в грузчики, но я не в обиде, — Бахтин усмехнулся. — Ну а брат с тех пор мой должник.