Баязет
Шрифт:
– Идут… идут! – закричал кто-то сверху.
Да, они шли…
Теперь уже было видно и без бинокля, как, растекаясь по горным лощинам, тянулась рваная лента солдат и серые хлопья разрозненных залпов нависали над ними. Затем в отдалении показались всадники; одинокие фигуры раненых; словно жуки, медленно тащились по Ванской дороге.
– Господин майор, – крикнул Штоквиц, – почему ваши батареи молчат?
– Я не могу стрелять, – ответил Потресов, внутренне страдая. – Вы же сами видите, что между нашей
– Тогда попробуйте бить с ракетных станков, – посоветовал Ефрем Иванович. – Азиатская конница, как правило, бежит от наших ракет, как черт от ладана!
Потресов пожал плечами:
– И этого не могу… Ракеты далеко не совершенны, капитан. Они дают на излете большое рассеивание!..
Крымский батальон, славный отчаянными штыковыми ударами и лихими забубенными песнями, не ломал строя во дворе: солдаты, поправляя один другому ранцы на спине, ждали, что прикажут офицеры.
Один к одному (обожженные солнцем лица без улыбок, усы закручены кверху), они стояли, облокотясь на дула «снайдеров», готовые на смерть, готовые на все, – солдаты бывалые, еще ни разу не отступавшие.
Тихо переговаривались:
– Солнышко-то горячее…
– Да, сегодня палит…
– А я так и не доел кашу…
– У тебя, эвон, каблуки сбились…
– Починить-то негде…
– Ну, чего же стоим-то?..
Наконец примчались коноводы с лошадьми, и, еще не остывшие от пережитого, они впопыхах рассказали, что случилось с отрядом. Положение отступающих стало известно в крепости, и Штоквиц приказал:
– Долой с фасов! Берись за дело…
– Хватились! После дождичка с похмелья! – проворчал Клюгенау и, видя, что уже никто не нуждается в командах, сам подцепил зарядный фургон за оглоблю, крикнул: «А ну, помогайте!» – И фургон, грохоча по камням, покатился в цитадель.
Постепенно вся эта свалка, которая была за воротами крепости, перекочевывала на первый двор цитадели: торчали оглобли фургонов, катались бочки, ржали лошади, какие-то котлы, бревна, ящики снарядов, тюки прессованного сена, свертки шинелей, трубы оркестра, походные кухни.
– Быстрее, быстрее! – покрикивали солдаты.
Примчались казачьи сотни и, поспешно сбатовав измученных лошадей на кладбищенском кургане, кинулись обратно в сумятицу уже близкой перестрелки. Крымский батальон так и остался во дворе, стоя в ружье, а вместо него Штоквиц бросил в сражение отряды милиции. Грохот стрельбы приближался, и эхо блуждало по окрестным ущельям, плавало под раскаленным небом.
Некрасов поймал за рукав ординатора Китаевского, бежавшего куда-то с красным от крови корнцангом в руках, отвел его в сторону:
– Слушайте, доктор, страшная весть… Мне даже не хочется верить: Хвощинский ранен, и, кажется, смертельно. Сейчас его принесут…
К ним подошел растерянный Клюгенау, рот его был полуоткрыт, глаза глядели жалко.
– Я не знаю, что делать, – сказал он. – Лучше бы меня или вас, господин Некрасов… Хвощинский убит! И
– Ранен, – поправил Китаевский.
– Нет, уже убит. Так сказали казаки…
– Не говорите пока ничего Аглае Егоровне, – посоветовал Некрасов. – Сейчас нам всем не до утешений…
А турки за это время подошли ближе, и вот настал вожделенный момент.
– Первая! – крикнул Потресов, махнув рукой, и орудие, подпрыгнув на барбете, изрыгнуло огонь и ярость картечи…
Дистанция в тысячу восемьсот сажен была слишком большой, и первая граната не долетела.
Кирюха Постный виновато моргал глазами.
– Подвысь прицел! Вторая…
Шипнуло газом, рявкнуло дымом и жаром, прислуга отскочила в сторону, и вторая граната, печально завывая, врезалась в самую гущу турецкой своры.
Потресов, опуская бинокль, вдруг весело рассмеялся:
– Эх, вояки… Картечи-то на вас жалко – вы только дубину и понимаете!..
– Гошпитальные! – заорал кто-то на дворе. – Принимай побитых…
Они шли поодиночке и группами; кто опирался на винтовку, кто баюкал свою рассеченную ятаганом руку, словно мать младенца; одни ползли без поддержки, других несли санитары. На все вопросы раненые хмуро отмалчивались и просили только об одном:
– Пить, братцы… Водицы бы нам… Ой, не можу, душа за день обуглилась!..
Когда показались носилки с телом Хвощинского, штабс-капитан Некрасов сам выбежал им навстречу, велел солдатам задернуть покойного кошмою и незаметно внести его в крепость, чтобы не возбуждать лишнего любопытства.
А по улицам Баязета и вокруг цитадели в жестоких муках бродили раненые и потерявшие хозяев лошади. Они собирались иногда в кучки – кружком, голова к голове, звякая пустыми стременами, словно делились своим – непонятным людям – лошадиным горем…
Капитан Штоквиц поморщился так, словно из лица своего яблоко спек. Потом не спеша подошел к фонтанному крану и хлопнул по лбу солдата, надолго припавшего к жидкой струе.
– Передохни, – вроде бы заботливо сказал он, – а то духу не хватит… Это тебе не стакан лафиту. И не закрывай крана: пусть вода соберется в бассейн!
Юнкер Евдокимов вступил со своим отрядом уже на окраины города. Но едва солдаты появились на улицах, как все окна баязетских трущоб задымились от выстрелов – жители открыто перешли на сторону Фаик-паши и Кази-Магомы; стиснутые саклями, узкие зловонные улицы с нависавшими над ними балконами стали для многих гибельной ловушкой.
«Были случаи, – вспоминал один участник событий, – когда солдат, засев за стенкой или за грудой каменьев, погибал не от выстрела боевого врага, а от подкравшегося сзади какого-нибудь мальчишки…»
Но капитан Штоквиц, быстро сообразив, вовремя подбросил людей на захват караван-сарая и городского казначейства, – это помогло отряду прорваться к цитадели.
Измученного Карабанова казаки сняли с лошади, он сначала лег на землю, потом со стоном сел и непослушными пальцами поправил оторванный в суматохе боя погон.