Бедная любовь Мусоргского
Шрифт:
Все было не то, что он задумал. За кулисами, на мгновение, все показалось какой-то корчей, кощунством. Не чудо, а чудовище. Кощунство ...
А его вели, вели, по деревянным лесенкам, в узких коридорчиках, заваленных ворохами пестрого платья, золочеными картонными щитами, тронами, обитыми прорванной крашеной холстиной.
Он дурно понимал, куда его ведут.
Он как бы стал меньше ростом, точно высох мгновенно, побледнел. Все не то, все чудовищное кощунство...
И сердце билось, как над бездной.
Мусоргского провели на сцену, поставили для него за левой кулисой венский стул.
Освещенная сцена дышала горячо. Опущенный занавес похож на испод грубого, бурого ковра.
На колосниках бесшумно возились рабочие. Двое сидели верхом на стропилах, спускали вниз какой-то свернутый парус.
Свисали канаты, покачивались закрученные концы. В вышине была темная и тайная пустота кулис.
Сцена с ее блоками, канатами, свернутым парусом, медленно ползущим сверху, показалась Мусоргскому зловещей палубой корабля и нутром громадного, жаркого собора.
Синие холстины, они зовутся небом и синевой, рядами свисали сверху.
Мусоргский издали заметил Варлаама. Его пел тучный, часто мигающий Петров. Нездоровая бледность проступала сквозь желтое лицо актера, лоб орошен потом, коленкоровый черный подрясник нарочно выстрижен в лохмотья.
За кулисы торопился Шуйский, волоча рукава кафтана, отороченные мехом. Подслеповатые глаза обведены красным, до красна рыжая борода: отвратительная узкая лисица.
Мусоргский чувствовал вину, что эти кощунственные страшилища - его создания.
И он дрогнул от страха, когда прошел мимо сияющий царевич Дмитрий, в белом кафтане, в белой шапке с бриллиантовым пером, - белая смерть, с лихорадочными глазами, обведенными черным, с ярким, как полоса крови, ртом. Это был актер Комиссаржевский.
Он откашливался в платок.
Двое рабочих пронесли дрожащую на подрамнике дверь, расписанную в узоры. Мусоргский дал им дорогу, отступил куда-то направо, по канатам, по холщовым холмам или волнам, в которых утопала нога. Он задел плечом ярко зеленое дерево, вырезанное из папки, в накинутой сетке. Театральное дерево покачалось слабо.
Бурый ковер, застилавший сцену, вдруг пополз, пополз, и открылся черный провал, дышащая тьма, с колеблемыми тенями голов, в косом луче света с верхней галереи, из тьмы поднялся гул, угрожающий и глубокий:
– А-а-а...
В протяжном, жадном полустоне-полувздохе "а-а-а" был какой-то древний звук: это был театр.
Со сцены стали доноситься голоса. Мусоргский теперь слышал в них едва подавляемый страх, стискивающий горло актерам. Зловещие, глухо и незнакомо звучали самые знакомые слова:
Шуйский: Толпу, быть может, привлечет Дмитрия воскреснувшее имя.
Борис: Дмитрия ... Царевич удались ...
Федор: О, государь, дозволь мне при тебе остаться ...
Борис: Нельзя.
Федор: Узнать беду ...
Борис: Нельзя, дитя.
Федор: Грозящую престолу твоему...
Борис: Царевич, царевич, повинуйся ...
Сердце Мусоргского билось медленно, сильно, как тяжелый груз. Ему было трудно дышать. На мгновение сердце останавливалось. Он примостился у откоса за кулисой, в которой была проверчена дырочка. Там он слушал всего Бориса.
В антрактах его искали знакомые. На сцене не нашли, решили, что он в ложе. Его в ложе не было и, после третьего действия, кто-то сказал, что Мусоргский, чувствуя провал Бориса, ушел из театра.
Но Мусоргский стоял за слабо дрожащей декорацией, и слушал музыку с опущенной головой, задумчиво и застенчиво.
Театр шумел, хлопал, кричал. Больше всех хлопала и кричала галерка, студенты, - им нравилось, что здесь жарко, что можно кричать, топать ногами, внизу одни хлопали, другие шикали. Царь Борис понравился и не понравился, это не был провал, не был и успех.
Мусоргский с закрытыми глазами слушал что-то, и на его бледном лице, по которому от духоты струился пот, блуждала застенчивая улыбка. Как будто он слышал дуновение прекрасной музыки, какую не записать, о какой не рассказать другим.
По холщовым холмам к нему бесшумно, как босой, подошел человек:
– Извольте, вашскородие, идти. Лампы надоть тушить.
– Тушить? Да ... Куда идти?
Сцена уже была темна. Она как будто похолодела громадно. Но полутьма дышала, звучала, струями двигалась тепло.
– Я вашскородие к вешалкам выведу, - сказал ламповщик.
Он был не босой, а в войлочных туфлях. Сухощавый и кривоногий, с жесткой седой головой, он осклабился, показал крепкие зубы, дохнул вином:
– Кончился киатр, вашскородие, уходить надоть ...
Вот и все. Кончился царь Борис. И, разумеется, ничего не случилось. Похлопали, пошикали, разошлись, и ламповщики гасят лампы.
Мусоргский шел за ламповщиком в темном коридоре. По ногам несло холодом.
– У, сволочи. Нет того, чтобы двери закрывать, - ворчал провожатый.
– Рук у них нет ...
Мусоргский посмотрел на его тощую спину, на жесткий седой затылок, и подумал, какая студеная ночь на дворе, как его будут фальшиво поздравлять в "Малом Ярославце". Лучше одному, без приятелей, пойти куда-нибудь в дрянной трактир, на извозчичий двор, еще лучше не выходить сразу на холод, - и сказал:
– Тебя как зовут?
– Егором.
– А ты как, Егор, насчет ...
Мусоргский щелкнул пальцем по воротнику.
Ламповщик осклабился, потер жесткий еж:
– Что же, этта можно ...