Бедная любовь Мусоргского
Шрифт:
Потом ему казалось, что он лежит в шинели на диване не наяву, а в тяжелом полусне, между сном и явью.
Все то же, как и наяву, - беззвучная мгла, его кабинетец, - и все не то. Все изменено, ужасно, громадно, Его письменный стол навеки повис в мутной бездне, и он сам, со своим диваном, навеки заключен в застенок,
Тогда, ища защиты, спасения, он переступал по тюфяку грязными сапогами, прижимался лбом к черному образу Серафима. В столе от давнишней заутрени была красная свеча. Он зажигал свечу, водил по иконе, вглядываясь в Серафима, и дорожка копоти чернела на красном ангельском плаще.
Лика Серафима он не видел, точно лик вынули и на месте его осталась черная пустота. Он понимал, что снится, что он не брал свечи из стола, и нет у него вовсе никакой красной церковной свечи, и хотел отступить от темного лика, бежать, проснуться, и не мог.
Спал и кричал во сне невнятно, мучительно, и от своего крика просыпался.
В одну ночь, когда он так, с холодным влажным лбом, боролся с давящей полуявью, тихий звонок подрожал у дверей. Начинается сумасшествие, длятся испытания невыносимого сна. Это звонок из сна, или из другого, терзающего полубытия, куда он перенесен.
Звонок дрогнул снова. И он понял, что из иного бытия пришла за ним Анна. Нездешняя Анна Манфред стоит за его дверью, вот тронула неживой рукой звонок, и у нее, как у Серафима, нет лица, вынуто, тьма на месте его.
Ему страшно было смотреть на болтающийся в полутьме колокольчик.
Он тихо стал поворачивать в замке ключ, придерживая дверь. А с другой стороны кто-то тихо пошевелил ручку.
– Аня, ты, - шептал он, - Аня...
– Отворите, - послышался глухой голос.
На площадке стоял высокий незнакомец. Мгла стерла его руки и ноги, он точно зыбился. Это был носатый, тощий человек, дурно выбритый, с вваливщимися щеками, в темном пальтишке, накинутом на ночную рубаху, застегнутую на шее, где выпячивалось адамово яблоко, медной запонкой.
– Кто вы, что вам надо?
– спросил Мусоргский, подумал: "это сон снится, все сон".
– Я так, никто, - прошептал незнакомец.
– Извините, что побеспокоил.
– Никто, - повторил Мусоргский.
– Для вас, конечно, никто. Я верхний жилец.
– Верхний жилец.
– Ну да, над вами ... Извините, мне от вас все слыхать, и когда вы стали так кричать по ночам, я и пришел.
Верхний жилец, существо сверху, невидимое, сопутствующее ему всегда, тот, кто вечно ходит над ним, у кого отсчитывается вечное время.
– Так вот вы какой. Вы, вероятно, в туфлях?
– неожиданно и тихо сказал Мусоргский.
– В туфлях, а что?
На тощих ногах (незнакомец был в одном исподнем белье), Мусоргский заметил суконные черные туфли.
– Это все сон, правда, и что у вас туфли, тоже сон?
– Зачем же сон? .. Измучены вы, я и пришел, может, могу чем помочь.
– Спасибо, мне ничего не надо. Так вы верхний жилец?
– Верхний. Что вы, право?
– незнакомец слабо улыбнулся, и, прикрывая жилистой рукой шею, легонько, с хрипцой, покашлял.
– Войдите, - сказал Мусоргский.
В прихожей он зажег свечу, от которой стало темнее и понятнее, что еще стоит глубокая ночь.
Мусоргский молча рассматривал человека. Лоб в крутых морщинах, еж стриженый коротко, по лицу, по рукам, по выражению глаз видно, что человек из простонародья.
– Вы, значит, сверху. А кто подо мной?
– Под вами никого. Там на ночь уходят. Там тоже мастерская, беличьи шкурки режут, и красят, известно, дамские наряды.
– Так у вас мастерская?
– Мастерская. Я балетные туфли шью.
Это было так внезапно, так странно, что Мусоргский усмехнулся:
– Балетные туфли. Хорошо придумали... И вот, я вас вывел, наконец, из терпения и вы пришли ...
– Зачем, из терпения. Ничего. А только, верно, я вашу жизнь, можно сказать, слышал, и потому понимаю: очень вы мучаетесь теперь. Так вы пропадаете. Нельзя. Вам ее забыть надо. У меня тоже жена была, Олимпиада. На ялике через Неву ехала, подул ветер, ялик перевернулся. Двадцатый год всего шел. Забыть надо, вот...
"Это мои мысли, забвение - утешение, а его нет, это я сам с собою во сне толкую", подумал Мусоргский, сказал:
– Но почему ялик, Олимпиада? Зачем, простите, вы все это рассказываете, зачем пришли ко мне?
– Извините, если помешал, - скромно сказал человек, собираясь встать. Помочь желал, чем могу ...
– Куда же вы, я не гоню... Вы, правда, балетные туфли шьете?
– Правда. Я на всю Россию первый мастер.
– Как странно и любопытно, балетные туфли... Но причем же тут балетные туфли?
– Вы изволили спрашивать о балетных туфлях, я отвечаю. Это верно, извольте и в балете спросить мастера Илью Васильева Селиванова, все скажут: первый. У меня носок особый. Носок в балетной туфле и выгиб, самое главное. У меня свой сплав для носка найден, чтобы танцовщице стоять, пируэт ли, полет, известно, что в их танце полагается. Вы, образованный, лучше знаете.
– Вы говорите, носок?
– Самое главное. Во всем свете только и есть мастеров по балетной туфле: два итальянских, - как их?
– Николини и Пардчелли, да двое во французах, думаю, лет сто их мастерская работает, имена Кре и Гальен. А наши меня предпочитают: "твои, Илья Васильев, всех выше". Вот и выходит, я пятый мастер на свете по балетной туфле, а на Россию так первый.
– Вы, выходит, художник?
Неожиданная и странная беседа влекла Мусоргского.
– Зачем художник, я мастер. А мастерство, верно, тонкое. Тут надо косточку живую не упустить, отгадать в башмачке атласном сплав особливый ...
Верхний жилец с уважением к своему ремеслу (так простолюдины всегда говорят о ремеслах и знаниях) растолковывал Мусоргскому, чем итальянский балетный башмак лучше французского и чем всех их лучше его, русский.
К утру они стали друзьями и Мусоргский, провожая мастера Илью Васильевича, шутливо сказал: