Бедная любовь Мусоргского
Шрифт:
Мусоргский дал ему полтинник.
– Дозвольте номерок, вашскородие, я живва шубу доставлю...
Игроки и пьяницы странным чутьем узнают друг друга. И этот бывший барский крепостной, угрюмый ламповщик из николаевских солдат, и этот запущенный барин, бывший гвардейский офицер, почуяли оба, что пьяницы.
Мусоргский, ожидая шубы, стоял в темном коридоре.
Погасший театр еще звучал, роился тихо, Мусоргский слушал прекрасные дуновения, каких не записать, и пальцы рук, сложенных за спиною, едва шевелились.
Потом ламповщик повел его куда-то. Холодом вздувало волосы. Они перешли узкий двор, где стены были в черных потеках сырости, как стены бани. Мимо поленницы дров спустились в подвал.
Там грудой были навалены раскрашенные и золоченые театральные табуреты, перевернутые ножками вверх, какие-то конские попоны. Там стояли потертые футляры для виолончелей и пыльные контрабасы, с позеленевшими струнами, с отбитыми коричневыми планками.
Мусоргский близко увидел гриф контрабаса, с медными колками, выточенный, кудреватый, как голова огромной стрекозы.
По-видимому, это была кладовая для громоздких музыкальных инструментов и кладбище театрального хлама. А в углу стояла жесткая койка, застланная солдатским одеялом.
Ламповщик нагнулся и, крякая, достал из-под койки вино. На золоченом табурете, на газетной бумаге, он разложил соленые огурцы.
От водки на глаза Мусоргского выступили слезы. Он пил молча, повлажнели концы белокурых усов.
Главное, конечно, царевич Дмитрий, воскреснувшее имя, мертвец, сияющий бриллиантами. Этого не поняли. Царевич Димитрий его лейтмотив. Всегда манящая и всех, героев и последнюю мошку, обманывающая судьба. Льстящий рок.
Борис, - крылатая жалость, - его изящный и благородный старший брат, справедливый, мудрый правитель, царь Борис - человек. Человек - вечно виновная жертва. Человек всегда, перед кем-то, в чем-то виновен. Было или не было злодейства, Борис сам не знает, но верит в свое злодейство и скорбит душа; в нее вонзился черный луч. Черный луч...
– Черный луч, - повторил Мусоргский, посмотрел на хмурого солдата.
– Но почему же, за что, человек вечная жертва.
– Да вы пейте, вашскородие, еще налью...
Ламповщик и сам пил, откинувши голову, на его щетинистой шее ходило Адамово яблоко, а в горле от сильных глотков что-то зыкало - зык-зык ...
Мусоргский снова пил молча. И смерти Бориса не поняли. Это не смерть, а кончина. Торжество освобождения. Царственное торжество, победа над роком, то же, что смертию смерть поправ ...
Мусоргский поднял на ламповщика пьяные, прозрачные и погасшие глаза, сказал, тихо шевеля пальцами:
– У меня тут короткие, пятнадцатиактовые заключения. Это же не карачун, не околеванец, - это победа ...
Ламповщик ничего не понимал, что говорит барин, только знал, что барин дал на вино полтинник мелочью и жалобно жалуется.
– Вы, вашескородие, огурцом закусите, - хмуро сказал ламповщик.
А Мусоргский задумался, подпер кулаком набрякшие щеки. Главное - Кромы. Кромы - бунт смерти. Юродивый хочет остановить бунт, плачет.
– Фа-ми, фа-ми, - тоненько, странно запел вдруг Мусоргский, каким-то неживым голосом.
Ламповщик покосился, выпил вино, крякнул, отер жесткой рукой жесткие колючки усов.
... Бунт, как бы лег к ногам юродивого, замер, попранный, а сам напрягается, ужаснее, ужаснее, и разразился, ударил - гей - да, - и тут уже не юродивый, а эти патеры, иезуиты, пытаются остановить, усмирить...
– Как же усмирять, как же...
Мусоргский горько рассмеялся, утер платком пьяное лицо:
– У меня тут фугато ... Фугато: Бунт ... Не попран бунт смерти, кто усмирит его? ..
Ламповщик сидел с ногами на койке. Ноги у него были какие-то крючковатые, как у зверя. Со злобной досадой слушал он барина, понимал, как он чем-то обижен, свертывал цыгарку, облизывая ее языком, и думал о своих обидах. Он тоже был пьян, и пьяницы говорили мимо друг друга, и каждый жаловался на свое.
– Все сволоча, - угрюмо бормотал ламповщик.
– Двенадцать цалковых платят, а сами киатры... Этта для чего надоть, киатры? На что человеку надоть. Ни на что. Зачем такое? Запретить надоть. Дров сколько идеть: освещение, отопление. Казенные дрова жгуть. И нет того, чтобы двери закрывать, сволоча: баре, дверь за ними закрывай, - рук нет ...
Мусоргский потер лоб, прислушался с любопытством.
– Да ты постой, братец, - тихо рассмеялся он.
– Да какой же ты ламповщик, когда ты Калибан... Настоящий шекспировский Калибан, - и откуда? ..
Мусоргский поднял палец:
– Из подполья императорских театров.
– Никак нет, не Калибан. Егором Дергачевым звать. Будете еще пить, вашескородие, али убирать?
– Убирай, Калибан, Дергачев ...
Мусоргский высыпал на золоченый табурет серебряную мелочь. Ламповщик помог ему надеть потертую шубу.
Без шапки, волосы хвачены инеем, кривоногий Калибан проводил его через двор.
Мусоргский один вышел на Театральную площадь.
Она была совершенно безлюдна. Только побелевший от инея городовой в башлыке стоял там, как мерзлое изваяние. Уже не горели два чугунных фонаря у театрального подъезда ...
Но стало светлее от ночной стужи, звонкой и сильной, от зеленовато-прозрачного морозного неба.
Мариинский театр блистал инеем. Мусоргскому показалось, что от театра, как от музыкального ящика, восходит к стынущему небу тихое звучание. У виолончелей звук горячий, коричневый, у контрабасов еще горячее, багряный, и теплый, васильковый, у скрипок, и голубой у флейт. От голубого театра восходят вверх звуки голубых флейт.
Это поет еще царь Борис. Но могло и не быть царя Бориса. Все равно, никто не узнает, не поймет тайны прозрачного морозного молчания, величественной бездны ночи, стынущей над головой.