Бедная любовь Мусоргского
Шрифт:
– Ты уходишь?
– очнулась Анна от задумчивости.
– Я тебе хочу принести кое-что.
– Слушай, а ты все думаешь, я стану твоей женой?
– Да, почему ты об этом?
– Потому... Потому ... Никогда я не стану твоей женой.
Ее волосы были слегка растрепаны, глаза светились магнетически. Когда Анна задумывалась, она точно старела, как у больной, желтело худое лицо и было видно, что ее лоб в тончайших морщинках, точно не годы, а века провели, запутали на нем неисчислимые нити.
– И зачем ты все это мне говорил?
Ему стало тревожно, не от ее слов, а от того, как она внезапно стареет, когда задумывается, будто ее гложет глубокое, потаенное горе.
– Ладно, там посмотрим, будешь или не будешь. После поговорим ... А теперь пойдем.
– Куда?
– Ну, так, на Невский. Кажется, сегодня праздник.
– Никуда я не пойду. Поди один, пожалуйста.
– Как хочешь... Хочешь, халвы принесу твоей любимой, с фисташками.
– Принеси ...
– И еще что-то, ладно?
Анна не отозвалась. Скромно подобравшись на соломенном стуле, она точно заметила нечто сокровенное перед собой, стала смотреть пристально. Мусоргский ушел.
Часа через два он был дома. Коробку венского сапожника в голубоватой бумаге, холодно пахнущую кожей, он прятал под шинелью.
Анна не вышла в прихожую. Его удивил запах вина сквозь табачный дым, чего не бывало уже давно. Коробку с новыми башмаками он сунул под кухонный стол и прошел в комнаты.
Пронзающий мартовский ветер разогнал над Петербургом снеговые облака и когда Мусоргский вернулся, засветились сквозь теснины туч куски ледяного синего неба.
Анна в неряшливо выбившейся кофточке, с папиросой, ходила по его кабинету. Ему хорошо были известны такие неряшливые блуждания. Анна была нетрезва. На столе бутылки пива, вино, разбросаны окурки.
За тот час, покуда его не было, она точно решила его поразить превращением в прежнюю трактирную певицу.
– Что случилось, Анна?
– с болью сказал он, подходя.
– Со мной ничего. Какая была, такая и есть... А вот с вами что? Бросили бы барскую затею со мной, чего обманывать.
– В чем я тебя обманул?
– Какая я вам жена, что врали? .. Все врали... Я потаскуха улишная. Вот кто. Была и буду потаскухой. Вот. Чего с меня взять хотите, представляетесь, не видите, что ли, с кем спутались?
Он взял ее за руки:
– Перестань.
– Не троньте меня, не троньте!
– закричала она жалобно.
– Будет вам, за игрушку меня взяли, жену вашу разыгрывать, невесту без места.
– Да, Аня. Ты моя невеста.
– Молчи!
– она оттолкнула его, зубы прискалились.
– Молчи, какая я невеста...
С тонким, жалобным криком она рванула на висках волосы.
– Я кошка, кошка ...
– Да постой ты, перестань ...
Он успокаивал ее самыми простыми словами, кроткими человеческими полузвуками, какими успокаивают детей отцы или матери, сами испуганные.
– Мне самой, мне самой себя страшно, - пробормотала Анна, припадая к нему всем худым телом, и вдруг ее глаза блеснули желтоватым необыкновенным огнем, от ужаса она по детски зажала рот рукой.
Она что-то увидела за его головой, потрясшее ее мгновенно, вцепилась ему в плечи.
Он медленно стал оглядываться.
Высоко в углу, за собой, он увидел огромную раскольничью икону, давно забытую, перед которой молился иногда, ночью, торопливо.
Солнце осветило образ и Мусоргский впервые увидел на нем высокого ангела, с копьем, в каленом красном плаще, в синих латах, в плетеных красных сандалиях, с осыпанной олифой. Ангельский лик был освещен сильно, желто, и Мусоргский узнал этот узкий лик с громадными, близко поставленными очами, узнал эти красноватые короткие волосы, откинутые назад под ударом незримой бури. Страшное сходство с Анной заставило его содрогнуться.
– Господи, что такое.
Анна царапала, хватала его за плечи, рукава:
– У-у, ангел Божий, у-у, просветлел ...
– Ты сходишь с ума, - пришел, наконец, в себя Мусоргский.
– Это солнце осветило Серафима.
– Серафим, - забормотала Анна, изнемогая.
– Серафим ...
Он понес ее на руках к дивану, Ее лицо побелело. Она была в обмороке. Он прыскал на нее водой, расстегивая кофточку, ее омоченная шея была совершенно детской, жалкая, нежная.
Лицо заострилось в торжественной неземной чистоте. Он с тайным страхом снова заметил сходство ее с Серафимом.
Анна пришла в себя, тихо приподнялась на локте, оправила кофточку на груди и в том, как она худыми пальцами поправляет кофточку и как красноватые волосы сбились прядями, была невыносимая усталость:
– Испугала тебя?
– Вот, выпей воды.
Она отпила из стакана, легла снова:
– Ослабела я ... Ты мне ноги ... Ноги, пожалуйста, прикрой ... Ледяные совсем ... Вот так ... Спасибо тебе ... Ты хороший... Я знаю, ты очень хороший, Модя. Только зачем ты мне такое все говорил, - пустое, - чему никогда не бывать? И зачем надо было тебе тащить меня в свою жизнь? Теперь, как же мне вернуться? Туда-то, как же вернуться, назад? .. Подумай сам.
– Никуда ты не вернешься.
– Я, как спала на этом свете... Снился тошный сон, что я потаскуха, потаскухой и умерла бы. А ты взял, и среди жизни моей меня разбудил. Я проснулась ... Душа моя истасканная, несчастная. Душа моя околевшая, издохшая. Разве я живая? Живого местечка во мне нет. Я мертвая, смерть холодная, мертвая.
Она закрыла лицо руками, на них выбились пряди красноватых волос.
– Верь в чудо, Анна... Мы оба слышим небесные голоса... Мы с тобой в другие города уйдем, где никто и не знает, кто мы такие... Я стану на весь мир знаменитым... Мы в Англию уедем ... Хорошо, поедем в Англию.