Бедная любовь Мусоргского
Шрифт:
Чиновник учил горбатенького воровать, а ее играть на арфе, и щипался, если не понимала. Потом он пришел, сказал: "подохла твоя англичанка" и начал посылать ее по трактирам: горбун с клеткой, она с арфой, будто сироты. Горбун выпрашивал гривенники и таскал у пьяных платки и кошельки, рука слабенькая, грязная. Ей было одиннадцать всего, когда чиновник, пьяный от сладкого вина, облизывая губы, застал ее в темном коридоре, за скользкими корытами, где висело мокрое белье. Он там замучил ее. А она еще играла в куклы, у нее была тряпичная кукла, без глаз. И на другой день, как тот ее замучил, она, в засохшей крови, потянулась к кукле, и вдруг точно погасли для нее и небо и земля.
Потом горбуна отвезли в госпиталь, скарлатина, а чиновник стал гонять ее к баням и в темные переулки, отдал прохожим. Так началась ее жизнь ...
Смертельно бледная с зажмуренными глазами, она обернулась к нему, рассмеялась презрительно.
– А ты говоришь, Бог. Да ты кому говоришь, ты знаешь, кто я такая. Я огонь, воды, медные трубы прошла. Что со мной только люди сделали, как меня изломали. Затоптана я. Как один капитан, тоже военный, из благородных, у самого дети, как он, сволочь, меня мучил, а сам деточкой называл, деточкой ...
Ее голос высоко и жалобно обломился. Она зарыдала мгновенно, вспомнила какого-то Васю Костылева, канцеляриста, умер от чахотки в Обуховской:
– Он один меня жалел, один на свете, Вася ... Начала она с хвастовства собою, с издевательства над этим святошей-офицериком, с привычной истории о горбуне и чиновнике, но будто рванулось в ней что-то, стало разрывать, терзать, и она, исступленная, точно мучительно рожая или выкидывая, закричала с болью:
– Бог, Бог, будешь ты мне о Боге врать!
Анна с силой вцепилась ему в плечи, затрясла.
– Да, Бог!
– закричал и Мусоргский, в исступлении, он дрожал.
– Не знаю, где, но знаю, Бог. Отчаяние, если Его нет. Тогда ни к чему жизнь. Без Него не может быть ничего, тогда правда, любовь, красота, добро, все мертвые слова... И пойми ты меня ... Если ты жила так, как жила, а мир не содрогнулся, пойми, если таким же остался мир после Его воскресения, и ни я, ни ты, ничего не можем переменить, тогда все равно, так жить я не могу, не хочу... Я не хочу подчиняться проклятой тьме, когда она осталась и после Него. Пусть я один, но не подчинюсь... Господи, просвети меня ... Изнемогаю ... Я всегда изнемогал от чувства несправедливости, мерзости на свете, от зла, греха... Перед всеми, кто хуже, кто дурнее, несчастнее, я всегда чувствовал нестерпимую вину, отчаяние ... Но я чувствовал также, что Он есть, что Он во всех, всюду. Я всегда видел Его свет, вот и в твоих глазах Он... Господи, дай мне принять все раны Твои, все страдания, сожги меня, только чтобы не погас для меня Твой свет ... Ты, Анна, помогла мне понять. Ты сама не знаешь, кто ты для меня ...
– Кто я, кто?
– сказала Анна с горькой тоской.
– Не пойму тебя...
И медленно отняла с его плеч руки. Она легла на диван, тихая. Он сел рядом.
Тогда они оба услышали над собою шаги верхнего жильца. Она устала от всех обид, какие вспомнила и ей стало жалко себя.
– Спасибо, что не трогаешь меня, - сказала она.
– Ну, что ты.
– Мне у тебя покойно, спасибо.
– Вот и хорошо, отдыхай.
Они оба шептали так, точно их слушал кто-то третий, сверху.
– И почему я с тобой такая дурная, скажи ты мне... Верь, не верь, я никогда не была воровкой. А тебя обокрала. Я тебе все на зло хотела сделать... А только я помнила о тебе. Верь, не верь, все время как ушла, тебя помнила.
– Верю.
Она помолчала, потом прошептала застенчиво:
– А я знаю, ты плакал на лестнице, когда я вернулась.
– Плакал, - признался он.
Она легко рассмеялась, довольная, как девочка, и с нежностью потрепала ему волосы:
– Чудак ты, ваше благородие ...
Он лег рядом с нею, закинул руки под голову, глядя в темноту. "Утешения люди ищут, вот что, - думал он.
– Я ей говорил о Нем. А сам ничего о Нем не знаю. И все люди впотьмах и в отчаянии. Как у Иова. Истребляются скорее моли. Между утром и вечером распадаются. Как искры отлетают во тьму. Вот и ищем все утешения, зная, что исчезнем неминуемо. Отлетим, как искры. Во тьму".
– Ты Царю Небесный Утешителю знаешь?
– прошептал он внезапно.
– Нет.
Анна пошевелилась и тихо, чтобы не потревожить, положила его голову удобней, к себе на худое плечо.
СЕРАФИМ
– Ну, давай заверну тебя, как следует, в твой знаменитый оренбургский платок, напяливай прославленную шляпку, и айда бакхалым ...
– Бакхалым?
– По-турецки - скорее. Поедем в Гостиный. У тебя даже рубашек сносных нет, такая, извини, рвань ...
Анна в последние дни дичилась его, но в Гостиный двор собралась охотно.
Там ее вдруг охватил бес скопидомничества. Она никак не хотела заходить в большие купеческие лавки, освещенные газом, точно стеснялась показаться с ним на люди, на яркий свет, и больше всего страшило ее, чтобы он не потратил лишнюю копейку.
А в темноватых и тесных лавчонках дамских нарядов, белья, гаруса, мишуры, куда она привела его на верхние галереи Гостиного двора, на какие-то Перинные и Пуховые линии, она торговалась с приказчиками за каждый гривенник.
Мусоргского ее скаредность смешила.
В лавчонках ему нравился запах сукна, драпа и скромный уют. Под медной лампой, у тусклого зеркала, в закутке, за коленкоровой занавеской, Мусоргский помогал пожилому приказчику, вежливому, слегка простуженному человеку, с насморком, измерять Анну сантиметром, с головы до ног, грудь и бедра.
Он купил ей темный жакет с пуфами, меховую темную шапочку, муфту, полдюжины сорочек из мадепалама (он впервые услышал такое название) и черные длинные чулки, будто парижского шелка.
В жакетке с пуфами и в меховой шапочке, Анна, с ее бледным и остроносым лицом, стала похожа на скромную молодую вдову. Она еще выбрала вуальку с бархатными мушками. Вуалька, до половины оттенявшая лицо, чудно как-то шла к ней. С покупками он привез красного вина, мятных пряников, фисташек, закусок из гастрономической лавки и папирос для Анны. Оба были довольны, оба свежо раскраснелись от мороза.