Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Что теб вздумалось ссориться на прощаньи? — ласково спросилъ онъ чрезъ нсколько минутъ.

— Это не ссора; я просто сказалъ, что я думаю, — отвтилъ Порфирій. — Не обижайся, братъ! Всхъ насъ зала нужда. Вотъ взгляни, и он вс горюютъ, — указалъ онъ на женщинъ, сидвшихъ въ комнат маіорской дочери. — Твоя мать плачетъ, что не можетъ жить по своему неблагородству съ тобою, а ты привыкъ къ этой мысли и поврилъ, что это правда. Моя мать мучается, что я изъ-за нея здоровье гублю; а скажи я, что я переду, она меня удержитъ. Да и не можетъ не удержать… Впрочемъ, и я-то не уду. Что я безъ ея любви?.. Кому нуженъ?

— Порфирій, мы васъ любимъ, — промолвила тихо Варя.

— Полноте, Варвара Семеновна! Мы привыкли другъ къ другу, а кто кого любитъ — это узнаемъ посл,

когда другъ другу помочь будетъ нужно. Кто первый прибжитъ на крикъ, — тому и дипломъ на любовь…

Вс помолчали.

— А вдь это вы правду говорили о томъ, что насъ бдность зала, — замтила Варя. — Вотъ и Ольга Васильевна унижается, потому что и я, и она бдны.

— Разумется. Долго я раздумывалъ, — задумчиво произнесъ Порфирій:- и увидалъ, что какъ ни бейся каждый изъ бдняковъ, а въ конц-концовъ все то же выйдетъ, — придется или разойтись другъ съ другомъ, какъ Ардальону съ матерью, какъ Вар съ Ольгой Васильевной, или губить себя другъ для друга, какъ губимъ себя мы съ матерью… Мн работать за троихъ приходится и о себ думать нельзя, а ее это грызетъ, — а разстанемся, такъ еще хуже будетъ обоимъ… Вотъ если бъ мы вс вмст-то остались жить, такъ дло лучше бы было…

— Ну, нтъ; я ужъ не осталась бы больше здсь! — воскликнула Варя.

— А были вдь и хорошіе дни, — элегическимъ тономъ произнесъ Ардальонъ:- помнишь Варя, какъ мы дтьми играли въ этой же комнатк, твой отецъ былъ живъ. Порфирій въ т годы еще буянилъ на двор, иногда забгалъ и къ намъ. Все, каждая мелочь оживаетъ теперь передъ моими глазами и заставляетъ меня горевать объ этихъ дняхъ.

— О чемъ тутъ горевать, если все это надоло! — воскликнулъ Приснухинъ.

— Совсмъ не надоло; кто теб это сказалъ? Я всей душой радъ бы воротить это время.

— Оно и воротилось бы, если бы не надоло теб нытье твоей матери, вчная праздность Любови Алексевны и вчныя сплетни Игнатьевны. Вар тоже надоли и поцлуи, и пирожки Ольги Васильевны… Глупая, братъ, это жизнь и настроился ты на скорбь о ней, потому что ты ныть любишь. Душно было здсь и глупо прошло наше дтство. Слышались здсь ласки, но звучали он словно заупокойное пніе, точно все кого-то отпвали здсь. Вс о хлб охали, а добывать его никто не умлъ… Вотъ и мы выросли тоже олухами, не знаемъ, какъ взяться за дло и какое-такое это дло будетъ. Чортъ съ ней, съ этою жизнью, и да благословитъ Господь этихъ бдныхъ женщинъ за ихъ любовь къ намъ!

Лицо Приснухина горло лихорадочнымъ румянцемъ, и глаза сверкали уже не дтскимъ огнемъ.

— Давеча, — продолжалъ Порфирій страстнымъ тономъ:- кто-то изъ васъ сказалъ о вашей любви ко мн. Вотъ эта-то любовь другъ къ другу есть все, что дала намъ хорошаго прошлая жизнь. Но мы еще сами не знаемъ, что такое любовь. Мы только цловать другъ друга умемъ, а когда-нибудь понадобится и помощь, и не нужны будутъ поцлуи. Я это уже испыталъ. Меня мать цлуетъ теперь, братья ласкаютъ, а никто изъ нихъ не могъ мн пособить, не могъ научить меня въ эти тяжелые дни. Дорого я далъ бы если бы кто-нибудь поддержалъ меня теперь… Придется, можетъ-быть, и вамъ испытать такое горе, тогда идите ко мн,- я помогу. Не знаю, поможете ли вы мн, но я за себя ручаюсь.

Тонъ этихъ задушевныхъ словъ былъ до того искреннимъ, что ихъ нельзя было назвать хвастовствомъ. Ардальонъ, съ свойственной ему чувствительностью, бросился на шею къ Приснухицу. Варя тихо подошла къ нему и поцловала его. Онъ вспыхнулъ и, совершенно растерявшись, прильнулъ губами къ ея рук.

— Варя, я васъ очень люблю! — взволнованнымъ голосомъ прошепталъ Порфирій.

Вар даже и въ голову не пришло, что ей объяснялись въ любви, что эти слова вырвались изъ глубины этой открытой, честной души.

На другой день ухалъ Ардальонъ. Еще боле принизилась крошечная Акулина Елизаровна, еще жалобне стали звучать единственныя три нотки ея голоса. Варя торопилась шить себ платья. Ольга Васильевна старалась добыть побольше денегъ на покупку нужныхъ для Вари вещей. Наконецъ, осенью перехала съ квартиры и Варя… Вс были какъ-то грустны, словно не на жизнь провожали цвтущую юность, а готовились къ ея похоронамъ. Повидимому,

и Ольга Васильевна, при поступленіи Вари на мста могла снова начать жизнь жиденькой гувернантки и оставить ленныя владнія, опуствшія и безъ того. Но привычка къ новому образу жизни была уже очень сильна въ Ольг Васильевн. Она разсудила, что, во-первыхъ, она стала теперь свободне жить, чмъ прежде, что у нея хотя нсколько часовъ въ день принадлежитъ собственно ей самой и не смущается шумомъ дтей; во-вторыхъ, она думала, что Варя можетъ, по какому-нибудь случаю, лишиться мста, и тогда ой снова понадобится помощь друга, — значить, лучше удержать квартиру за собой и быть всегда наготов принять свою любимицу. Сообразивъ послднее, Ольга Васильевна ршилась копить деньги, чтобы Варя могла занимать ихъ у нея на свои нужды или, въ случа своего замужества, сдлать на нихъ, хотя необходимое, приданое. Ольга Васильевна, несмотря на потребность копить деньги, все-таки ршилась на одинъ расходъ: на шитье новаго платья для себя, и дала себ слово не пользоваться чужими пирожками; но, внимательно разсмотрвъ свой гардеробъ, она увидла, что онъ еще очень и очень хорошъ, особенно, если вывернуть черное шелковое платье и изъ двухъ черныхъ люстриновыхъ сдлать одно. Она даже упрекнула себя въ стремленіи къ мотовству, когда выгладила распоротыя полотнища двухъ платьевъ и увидла, что у нея изъ остатковъ выйдетъ даже небольшая пелеринка. Что-то въ род страха закралось въ ея сердце при мысли о своей склонности къ мотовству. «Такія ли теперь мои средства и лта, чтобы мотать? — думала она. — И вдругъ я захвораю, что тогда будетъ?» Ей стало казаться неблагоразумнымъ готовить для себя ежедневный обдъ, потому что ее непремнно гд-нибудь накормятъ на урокахъ, да сверхъ того, что же она за исключеніе? Вдь не готовитъ же обдовъ никто въ своеобразномъ царств Игнатьевны? И сама его правительница, и ея капитанша, и ея маіорская дочь, вс он живутъ кофеемъ и дятъ въ «сухомятку», то-есть, сегодня, питаются ситникомъ съ колбасой, завтра варенымъ картофелемъ съ маслицемъ, послзавтра подятъ рдечки съ кваскомъ да прихватятъ студеню, и только разв въ воскресенье испекутъ пирожокъ… Это и дешево, и удобно, хлопотъ меньше.

— Мы не семейные люди; Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видлъ, такъ тотъ не обидлъ. Живъ Богъ — жива и душа, не отъ хлба человкъ сытъ будетъ, какъ говорится. Куда намъ кушанья-то разстрапывать, однихъ горшковъ потомъ не перемоешь; да оно и лучше, какъ въ печи-то у насъ стряпни нтъ: горшокъ съ горшкомъ столкнется, а тамъ и ссора. Ну ее, ссору-то!

Вс зги правила принимались всми, и только маіорская дочь, иногда чувствуя невыносимый голодъ, рисковала произвести неожиданный аффектъ и говорила, что ее у знакомыхъ угощали сегодня «тертымъ пуреемъ» и «французскимъ потажемъ»… Итакъ, Ольга Васильевна повела, несмотря на вс колебанія, ту же жизнь и иногда радовалась, угощая своихъ добрыхъ, добрыхъ сосдокъ разными кусочками рябчиковъ и пирожковъ. Она любила этихъ жилицъ отъ всей души; да, впрочемъ, кого же не любила Ольга Васильевна? Для нея вс, весь міръ были добрыми, добрыми, добрыми существами…

— Что вы, матушка, не подадите просьбы о вспомоществованіи? — спросила ее однажды ноющимъ голосомъ капитанша:- Убиваетесь вы работою, а тутъ, все-таки, вамъ денежная помощь была бы.

— Куда же это подать просьбу? — удивилась Ольга Васильевна.

— Какъ куда? гд вашъ папенька изволили служить, или въ человколюбивое. Разумется, тутъ ужъ мало выдадутъ, къ митрополиту отошлютъ, левизоръ прідетъ. А нтъ, такъ подайте въ комиссію прошеній.

— Да я и не знаю, какъ написать эту просьбу.

— И, матушка, что тутъ мудренаго; вотъ у насъ есть форма, вы съ нея и спишите… Гд-то она у меня завалилась только… Память-то у меня стала. Все посл Ардальоши, — захныкала бдная женщина. — А вотъ, кажется, она. Я ее по уголку знаю, уголокъ вонъ тутъ оборванъ.

— «Ваше Сіятельство, — начала читать Ольга Васильевна затасканную и почернвшую отъ грязи бумагу. — Оставшись посл смерти мужа моего, коллежскаго совтника Тараканчикова, безъ всякой пенсіи и не имя состоянія, будучи притомъ обременена пятерыми малолтними дтьми, изъ коихъ»…