Бедные углы большого дома
Шрифт:
А на двор была уже весна…
— Порфирій, что мы длать-то будемъ?.. Какъ ты въ гимназію-то будешь ходить? — спрашивала мать у Приснухина однажды посл долгихъ и неудачныхъ хлопотъ.
— Богъ съ ней, съ гимназіей!.. Теперь надо кусокъ хлба добывать, — говорилъ сынъ, исхудавшій и пожелтвшій за послднее время.
— Вотъ Ардальонъ перезжаетъ отъ матери… Что если бы ты тоже одинъ жилъ, теб бы легче… — начала нершительнымъ тономъ Глафира Николаевна, опустивъ въ землю глаза, на которыхъ уже сверкали слезы.
— Что ты, мать, говоришь? Бросить тебя? Теперь бросить? Разв я разбойникъ?.. Вспомни только одно: бросила ли ты меня годъ тому назадъ, когда отецъ выгонялъ меня изъ дому? Ты грудью стала за меня, ты ночей за меня не спала… А братья, сестры?.. Кто ихъ учить будетъ? Или имъ тоже неучами вырасти?.. Пусть хоть они доучатся!..
Порфирій зарыдалъ при послднихъ словахъ, какъ дитя; въ его пылкой голов вдругъ мелькнула картина его
— Господи, Господи, что съ тобою? — закрыла лицо руками мать. — Загубила я тебя своею любовью! Какъ цпями, я тебя опутала ею… И умереть-то я не могу для твоего счастія! Они, они тебя свяжутъ! — указала она на дтей. — Нтъ, голубчикъ, терпи, будемъ вмст биться…
Порфирій плакалъ.
— Дура я, дура, сама не знаю, что говорю!.. Господи, вдь молодъ еще ты, теб жить бы надо… И за что ты мучаешься? За грхъ мой поганый!.. Видитъ Богъ, каялась я за него, по ночамъ не спала, плакала…
Порфирій махнулъ рукою и не могъ боле выдержать этой сцены, убжалъ въ свою комнату и рухнулся на постель…
X
Семейныя драмы
Какъ на саванъ сшиваетъ куски полотна любящая мать мертвому сыну, такъ шила Акулина Елизаровна блье для своего Ардальоши.
— Передетъ, не будетъ его у меня, голубчика! — причитала она, по своему обыкновенію вслухъ, тихимъ шопотомъ и украдкой отирала слезы. — Передетъ! семнадцать лтъ жили вмст… маленькаго грудью кормила… Растила, няньчила… Дура я, дура необразованная, что я плачу, разв я могу съ сыномъ-то жить?.. Мучить-то его своимъ холопствомъ? Чтобъ товарищи-то отъ него бгали и на смхъ его поднимали… Охъ ты, Господи, Боже мой, Мать Пресвятая Богородица, Владычица Небесная!..
— Что вы, маменька, все плачете? — спрашивалъ возвращавшійся изъ гимназіи Ардальонъ.
— Какъ же мн не плакать, батюшка? съ тобою разстаюсь, — слезливо сморкалась Акулина Елизаровна.
— Такъ вдь не хороните же меня! Будемъ видться. Вдь нельзя же мн въ этой конур жить! Вотъ меня на кондицію одинъ помщикъ приглашаетъ.
— На что же это онъ тебя приглашаетъ?
— Дтей учить.
— А-а!
— Вотъ въ деревню съ нимъ уду…
— Господи! — всплеснула руками Акулина Елизаровна и уставила глаза на сына. — Удешь, какъ же это, батюшка!
— Что же, маменька, вдь это мн счастье. Шутка ли сколько денегъ заработаю! Отъ этого моя будущность зависитъ… Не могу же я здсь, маменька, жить… Я васъ люблю, но вдь надо привыкать жить одному… Потомъ, и по служб можетъ тоже такой случай выйти, что надо будетъ въ отъздъ… Вдь служба не посмотритъ на наши слезы.
— Охъ, знаю, батюшка, знаю… Христосъ съ тобою! Да неужто ты думаешь, что я твоей судьб стану мшать… Да какая же я мать была бы посл этого?.. Разв я не знаю!.. Вдь дура я, вотъ отчего и плачу, ты на эти слезы вниманья не обращай…
— Да и я такъ только сказалъ, что здоровье портите…
— Ну его, здоровье-то мое!.. Вырастила тебя, слава Богу, теперь на покой пора… Ты живи…
Акулина Елизаровна торопливо отирала слезы и принималась снова за работу.
Если не весело теперь жилось Акулин Елизаровн, то хоть и весело, но не легко жилось и Ольг Васильевн. Она ршилась длать доброе дло, не разсчитывая, достанетъ ли у нея силъ и средствъ на этотъ подвигъ. Доброе дло — вещь прекрасная, но (хотя въ этомъ и грустно сознаться чувствительнымъ сердцамъ) и къ нему нужна подготовка, даже боле серьезная, чмъ подготовка къ самымъ злодйскимъ поступкамъ. Послдніе удаются легче. Чтобы не считать этой мысли за парадоксъ, спросите себя: что легче — убить или вылчить человка? Лченіе ближнихъ — дло прекрасное; лченіе же бдныхъ, лченіе даромъ еще прекрасне, но можно ли поощрять тхъ добрыхъ, превосходныхъ женщинъ, которыми полны наши уздные города и деревни и которыя, затративъ свои деньги, ршились безъ всякой подготовки лчить даромъ своихъ ближнихъ гомеопатіей! Вы не докажете, что, совершенно не зная медицины, можно узнать характеръ болзни, и что, не зная характера болзни, можно ее лчить; значитъ, эти женщины могутъ приносить только вредъ или совершенно безполезно, подобно бгающимъ въ колес блкамъ, убивать свой трудъ. Но взгляните на ихъ любовь къ ближнимъ, самоотверженную затрату денегъ, на ихъ смлыя посщенія опасныхъ больныхъ, на ихъ геройское перевязыванье и обмываніе язвъ, и попробуйте сказать посл всего этого: он взялись за дурное дло. Я скажу только одно то, что он взялись за доброе дло, но взялись за него въ чаду глубокихъ соображеній, подъ вліяніемъ прописного правила: длай добро ближнимъ! и не обвиню ихъ за то, что прописи не сказали имъ: лучше не длайте добра, если васъ не подготовляли, не хотли подготовлять къ этому, думая, что вы не способны даже на это по своей натур. Бдныя женщины, насмшку прописей вы приняли за истину! «Длай добро» на язык прописей значитъ: ходи на голов, думай ногами, топи печи льдомъ… Не я брошу въ васъ камень! Не разъ въ жизни слушалъ я съ горькою улыбкой, какъ вы же первыя возставали противъ женщинъ, вздумавшихъ учиться медицин, желчны были ваши нападки на сующихся не въ свое дло вашихъ сестеръ. Но, богобоязненныя, человколюбивыя, вы ли были виноваты, что васъ не пріучили даже думать? Весь процессъ вашей мысли сложился въ какой-то чадъ глубокихъ соображеній, напоминающихъ логику жалкой помщицы Коробочки. Вы многихъ заставляете страдать, многимъ отравляете жизнь, но все это изъ желанія добра, одного добра!.. Хорошо ли, худо, — Ольга Васильевна начала давать уроки, — тутъ не мсто говорить о ея подготовк къ этому длу, — у нея было много знакомыхъ, и недостатка въ ученицахъ и ученикахъ не было, но жизнь дорога, а трудъ дешевъ. Потому Ольг Васильевн пришлось, во-первыхъ, лишить своихъ кузинъ доли маленькихъ подарочковъ; во-вторыхъ, выслушивать за это самое вчныя жалобы и птичій пискъ кузинъ-птичекъ; въ-третьихъ, пришлось хуже прежняго одваться. Ея платья сдлались смшны, они вышли изъ моды, пообносились, подшились и стали короче; шляпка, покрылась сальцемъ отъ помады; платочки, прежде красивые и яркіе, теперь полиняли, выкрасились и стали черненькими; такая же участь скоро постигла и платья, и шляпку. Ольга Васильевна въ одинъ прекрасный день могла бы увидть себя въ этомъ траурномъ наряд, если бы она имла время и охоту смотрться въ зеркало и думать о себ; но она, — къ счастью или къ несчастью, я этого не знаю — забыла совершенно о существованіи жиденькой гувернантки и видла и любовалась только однимъ существомъ — Варей, которая теперь сдлалась для нея дороже ея собственной особы; насколько это было полезно Вар,- опять не наше дло. Забывъ о себ и помня только о Вар, Ольга Васильевна, очень естественно, думала, обдая въ гостяхъ: «какъ жаль, что Варя не стъ этихъ слоеныхъ пирожковъ!» — и одинъ изъ пирожковъ исчезалъ со стола въ ея карманъ. Такія же мысли являлись у нея, когда подавались къ чаю вкусныя бріоши, и бріошь незамтно переходила въ карманъ въ то время, какъ вс думали, что Ольга Васильевна насладилась ею, и спрашивали, «понравилось ли ей это печенье, купленное въ новой булочной, такъ какъ старый булочникъ разжился и совсмъ испортился». Черезъ мсяцъ, Ольга Васильевна торопливо пропорола полотнище платья на лвой сторон и вшила второй карманъ… Это событіе очень радовало ее, потому что провизія пирожковъ, бріошей, яблоковъ, апельсиновъ и тому подобныхъ предметовъ гастрономической роскоши могла увеличиваться. Похищеніе — если можно такъ назвать прятанье предложенныхъ намъ лакомствъ — было скоро подмчено, какъ это всегда бываетъ, быстроглазыми дтьми; они первыя сообщили своимъ papas и mamans, что учительница прячетъ провизію въ карманы, что у нея ихъ два, съ обихъ сторонъ платья. Это возбудило смхъ. Разговоръ господъ, какъ это тоже всегда водится, дошелъ до слуха прислуги, и она первая переименовала Ольгу Васильевну изъ учительши въ побирушку.
— Кто тамъ звонилъ? — спрашивалъ лакей, проводившій все время въ дремот и краж барскаго вина.
— Побирушка наша пришла, — отвчала егоза-горничная, улучшавшая обдъ для прислуги объдками съ господскаго стола.
— Опять напрячетъ всего. Какъ она бутылокъ не носитъ, чтобъ вино сливать!
— Третьяго дня пять пирожковъ утащила, — промолвила горничная, вроятно забывъ, что эти пирожки передала она своему троюродному или какому-то другому брату.
— А еще барышней зовется! Хуже насъ, хамовъ!
— Ну, ужъ барышня! Видали мы этакой-то дряни!
Горничная имла полное право презирать Ольгу Васильевну, потому что та въ послдній новый годъ, красня и бормоча извиненія, дала ей вмсто обычнаго рубля только двугривенный!
Эти разговоры не ушли отъ слуха господъ, — я этимъ не намекаю на то, что господа могутъ подслушивать или выспрашивать слугъ о своихъ знакомыхъ, — и презрнье прислуги необходимо должно было отразиться и на образованныхъ господахъ. Ужъ если даже лакей презираетъ кого-нибудь, то какъ же господину стоять ниже его по своимъ нравственнымъ взглядамъ. Это было бы стыдно и нелпо, нечестно даже, если хотите, такъ какъ подобный поступокъ ронялъ бы, нкоторымъ образомъ, значеніе образованности развитія. Ольгу Васильевну стали трактовать съ тономъ покровительства, какъ бдное и голодное созданье, падающее до безнравственности отъ бдности и голода. Ей стали прямо говорить:
— Возьмите, Ольга Васильевна, себ этотъ пирожокъ! Ольга Васильевна, душечка, мы вамъ велли рябчика завернуть. Вы, милочка, не сердитесь; вдь мы васъ, какъ родную, любимъ и знаемъ, какъ вамъ неудобно готовить для себя одной. Это крайне невыгодно. Какъ тяжело у насъ женщин жить одной: мужчина въ кухмистерской можетъ пообдать, а женщин мшаютъ эти глупые предразсудки и обращеніе нашихъ зврей-мужчинъ. Одной же держать столъ невозможно, просто невозможно при этой дороговизн. Право, при вид этого иногда готова проповдывать въ пользу ассосіацій, а ужъ, кажется, знаешь, какое это зло, какъ это… это… подрываетъ тамъ, ну, знаете, эти… эти основы…