Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Что это вы, Ольга Васильевна, пирожки отвсюду таскаете? — сказала съ раздраженіемъ Варя, замнивъ обычное «мой другъ» боле вжливыми и боле холодными словами.

— Душа моя, ты ребенокъ, и я знаю, что ты любишь лакомиться, — начала простенькая Ольга Васильевна.

— Но не милостынею, не обглодками! — прервала ее Варя.

— Об-глод-ками! — съ недоумніемъ повторила Ольга Васильевна и печально начала вертть пирожокъ, точно желая удостовриться, дйствительно ли онъ обглоданъ.

— Разумется, обглодками. Разв вы думаете, что я не понимаю, что вы выпрашиваете эти пирожки, что вы на мое имя выпрашиваете ихъ, жалуясь, что вамъ нечмъ меня кормить, марая мою репутацію, заставляя людей указывать на меня пальцами…

— Варя! Варя!

Ольга

Васильевна тихо положила пирожокъ на столъ и начала безъ всякаго сознанія рыться въ рабочемъ столик. Уже нсколько крупныхъ, горячихъ слезъ упало на руки, но она ихъ не замчала и все чего-то искала. Наконецъ, она вынула вышивку и начала работать, но игла не попадала въ матерію, глаза ничего не видали, а слезы все текли и текли… Ни одного вздоха, ни одного упрека не вырвалось изъ груди Трезора; но Варя смутилась и, сознавая всю свою правоту, почему-то стыдилась взглянуть на эту безмолвную, покорную фигуру со слезами на щекахъ. Варя сконфуженно ходила по комнат. Прошло съ часъ времени. Игнатьевна вошла объявить, что самоваръ скиплъ.

— Можете его подать, Авдотья Игнатьевна, — произнесла Ольга Васильевна, поспшно отирая катившуюся по щек слезу.

Самоваръ подали.

— Варичка, не послать ли за сухарями? — спросила Ольга Васильевна.

— Нтъ… Я не хочу…

— Я теб налила, мой другъ… Какъ экзаменъ? — раздался робкій вопросъ. — Ты меня встртила такъ… то-есть, ты была раздра… Ахъ, Боже мой!.. Ну, какъ же прошелъ экзаменъ?

Ольга Васильевна терялась и не находила словъ; ей хотлось объяснить, что она боится, не произошло ли раздраженіе Вари отъ неудачи.

— Ничего, хорошо.

— Ну, слава Богу, слава Богу! Ты меня… про… прости… не сердись! — шопотомъ произнесла Ольга Васильевна и неожиданно припала губами къ рук Вари.

Несчастное существо въ теченіе часа раздумывало о своей судьб, перебирало всхъ своихъ знакомыхъ, родныхъ, представляло себ свое будущее и видло, что среди всего этого волнующагося міра оно теперь стало не нужно никому; что этотъ людный городъ для него пустыня, гд оно видитъ только одного близкаго живого человка — Варю, и этотъ-то человкъ готовъ уйти. Ольга Васильевна испугалась могильнаго одиночества среди тысячеустной толпы…

Варя вся вспыхнула, у нея сердце перевернулось отъ этого поцлуя; она за что-то даже упрекала себя, хотя понимала, какъ глубоко виновата передъ нею Ольга Васильевна, какъ скверно поведеніе послдней, но по доброт, по великодушію, столь свойственнымъ молодымъ двушкамъ, подобнымъ Вар, простила Ольгу Васильевну и тихо поцловала ее. Ольга Васильевна разрыдалась…

Характеръ Вари высказался вполн,- боле нечего ждать отъ него. Это характеръ бездомнаго пролетарія, брошеннаго нами безъ сожалнія, лишеннаго всхъ опредленныхъ обязанностей, дающихъ право на жизнь. Наши радости, наши скорби, наша слава и нашъ позоръ, все, все будетъ ему чуждо, — его не призвали раздлить ихъ. Ему бросали т или другія личности кусокъ хлба, онъ не зналъ, за что ему брошенъ этотъ кусокъ хлба, и въ то же время онъ сознавалъ, что точно такъ же спокойны остались бы мы, если бы ему и не бросилъ никто этого черстваго куска. Его интересы не близки намъ, потому они вдвое ближе ему. Насъ цлое общество, а онъ одинъ; ему нужно быть безпощадне, зле въ борьб, потому что вся его жизнь будетъ борьба, — борьба съ нами, закрывшими передъ нимъ свои двери. Это — страшное существо, но въ то же время это жалкое, до боли жалкое существо. Ольга Васильевна помнила пансіонскихъ подругъ, помнила, что о ней заботились десятки людей въ молодости, что они развили въ ней потребность любви, поставили ее на извстную дорогу, сказали: ты получаешь образованіе, чтобы учить нашихъ дтей, — а Варя, кто указалъ ей ея мсто въ обществ? Скрипицына? Ольга Васильевна? Отдльныя личности, взявшія ее, потому что она была жалка, а он одиноки. Подвернись имъ другая двочка въ то же время, — и Варя осталась бы на улиц, была бы брошена. Всей ея судьбой управляла случайность, и она почувствовала, угадала это, и не привязалась ни къ чему. И стоитъ ли привязываться къ тому, что можетъ черезъ минуту измниться, смниться новою случайностью? Не стоило бы слдить за жизнью этого безучастнаго, ледяного и въ то же время надменнаго существа. Но оно будетъ сталкиваться съ нами и потому посмотримъ: кто прольетъ больше слезъ; оно ли, одинокое, брошенное нами, или мы, сошедшіеся дружно въ кружокъ, довольные, сытые? Наши роли раздлятся такъ: мы забудемъ про него и будемъ веселиться, наслаждаться жизнью, интересоваться своими общими задачами и вопросами, а оно будетъ — мстить…

XI

Бдные жильцы прощаются съ большимъ домомъ

Съ этой роковой минуты, которую мы описали въ предъидущей глав, у Ольги Васильевны явились новыя заботы, новыя соображенія и, вслдствіе ихъ, развилась новая черта въ характер; умнье изобртать и обманывать. Она стала теперь носить пирожки и рябчиковъ, но не выгружала ихъ при Вар, а отдавала Игнатьевн и уговаривала ту подогрвать ихъ и длать видъ, что это все куплено или приготовлено дома. Очень часто Игнатьевну посылали купить пятокъ апельсиновъ, который уже два дня лежалъ въ кухонномъ шкапу и совсмъ не былъ купленъ. Варя, между тмъ, искала мста, публиковала о себ въ газетахъ и приготовляла себ разныя принадлежности женскаго туалета. Наконецъ, мсто нашлось отличное и нашлось, но черезъ газеты. Наставали дни разлуки. Уже въ іюн мсяц въ послдній разъ собрались вс бдные жильцы ленныхъ владній, по случаю отъзда Ардальона. Молодежь сидла въ комнат Ольги Васильевны, у маіорской дочери собрались старыя жилицы. Разговоры не вязались: какой-то гнетъ грусти, недовольства и раздраженія лежалъ у всхъ на душ.

— Вотъ и несчастье пришло и разлука подоспла, — замтилъ Порфирій.

— Ну, какое же несчастье? — воскликнулъ Ардальонъ. — Я на мсто ду, Варя тоже; теб одному плохо, потому что ты вышелъ изъ гимназіи, глупость сдлалъ.

— А какъ же бы ты сдлалъ? — спросилъ Порфирій.

Онъ похудлъ и словно выросъ въ послднее время, его лицо было серьезно и сурово. Онъ начиналъ понимать, что онъ теперь глава дома, и съ чисто юношескою надменностью, не лишенною прелести, исполнялъ эту роль.

— Остался бы учиться.

— А мать-то, братьевъ и сестеръ бросилъ бы.

— Да-а…

— И то хорошо, — желчно промолвилъ Приснухинъ.

— Да ты пойми меня, ты вотъ все меня какимъ-то бездушнымъ считаешь, — началъ Ардальонъ. — А я вотъ какъ думаю: твоя мать въ теченіе года перебилась бы, а ты-то, кончивъ курсъ, былъ бы полезне ей, чмъ теперь. Кто тебя безъ диплома возьметъ на службу?

— Служу же теперь, — отвчалъ Порфирій.

— Да, хороша служба! Корректуру знакомый типографщикъ, Христа ради, сталъ давать…

— Не Христа ради, а потому, что дешево взялъ…

— Ну, это все равно. На это не разживешься.

— Однако, я и перепиской зарабатываю, и еще время остается на ученье братьевъ и на свои занятія.

— А что изъ твоихъ занятій выйдетъ? Ну, выучишься ты всему, учене меня будешь, а сунь носъ на государственную службу, не бывъ въ университетъ, — такъ и не примутъ.

— Ты это насчетъ диплома говоришь?

— Да.

— Ну, такъ знай же, что никакихъ дипломовъ не буду я брать, ни на какую службу не пойду, а добьюсь того, что всякій подлецъ мн кланяться станетъ. Голова да руки есть, такъ безъ хлба не останусь!

Ардальонъ вытаращилъ глаза на Порфирія, услышавъ въ его голос какую-то дкую злобу и заносчивость.

— По правд сказать, братъ, мн противно твое отношеніе къ матери, — продолжалъ Приснухинъ. — Пріучила она тебя считать ее неблагородною, а себя благороднымъ, вотъ ты и гонишься за разными дипломами и свидтельствами. Бери ихъ, они не мшаютъ, только сдается мн, что будешь ты чиновникомъ вонъ такимъ, какъ т, что съ моимъ отцомъ фальшивыя квитанціи писали…

Ардальонъ покраснлъ и отвернулся. Вс помолчали.