Бегущая зебра

Лекаренко Александр Леонидович

— Неправда, — сказала Юлия. — Мы не искры. Мы — звездное небо. А звезды не гаснут. Звезда может умереть, но ее свет будет вечно лететь через Вселенную.

— Ты хорошо запомнила уроки физики, — осторожно ухмыльнулся Жоржик.

— Она хорошо знает то, что ты уже забыл, — сказал полковник, — радость жизни.

— Кто тебе сказал, что я не знаю радостей жизни? — возмутился Жоржик. — Я просто помню, что мы находимся на поминках.

— Хватит поминать, — твердо сказала Юлия. — Моя мать была безалаберной, не слишком умной и бывала злобной с похмелья. Но она никогда не была занудной. Она сейчас летит где-то там, — Юлия махнула рукой вверх. — И смеется над всеми нами. Знаешь, как она смеялась над тобой? — Юлия повернулась к Нелли.

Нелли насупилась.

— Могу себе представить.

— И над тобой, — Юлия повернулась

к Жоржику. — Она называла тебя старым козлом, который может достать носом только до Неллиного пупа, а все остальное делает бородой.

Жоржик надулся, начал багроветь и вдруг взорвался таким хохотом, от которого звякнули стекляшки на люстре.

— Я не верю тебе, — сказал он, вытирая слезу. — Ты сама это придумала, у Полины не хватило бы ума на такую шутку.

— Полина живет во мне, — сказала Юлия. — Только лучше, веселее и умнее. Хватит меня поминать. Я не хочу больше водки, я хочу шампанского, мы все еще успеем наплакаться над собственной жизнью.

— Ну, раз так оборачиваются дела, — медленно сказал полковник, — то я хочу сделать заявление. Сегодня утром, внутренний голос указал мне положить в карман вот эту вещь, — он выложил на стол маленькую коробочку синего бархата. — Вообще-то, я покупал эту вещь, чтобы штурмовать Юлию. Вообще-то, я понимал всю неуместность такого жеста в данных обстоятельствах. Но мой подлый внутренний голос убедил меня воспользоваться шансом и утешить маленькую девочку, горько плачущую на поминках матери. Теперь я понимаю всю несоразмерность своих притязаний. Теперь я понимаю, что если здесь кто-то и нуждается в утешениях, то это не Юлия. Поэтому я прошу утешить меня, мой камень выпал из-за пазухи и отбил мне ноги, — он повернулся к Нелли. — Пожалуйста, примите от меня эту вещь, — он открыл футляр. — Не обижайте меня, этот камень настоящий, не поддельный.

Нелли неожиданно всхлипнула.

— Он не налезет ни на один из моих пальцев.

— Налезет, если лизнуть палец, — сказал полковник.

Он взял левую руку Нелли, лизнул ее и легко надел на ее безымянный палец кольцо с бриллиантом.

Глава 29

— Бетховен сказал однажды: «Тот, кто поймет мою музыку, никогда больше не будет несчастен», — сказал Жоржик. — Когда я смотрю на вас, я начинаю понимать музыку Бетховена.

Вальтро и Юлия лежали у бассейна, Жоржик сидел рядом с ними под деревом, покуривая травку, с Гретой, лежащей у его ног.

— Будда был счастливым принцем, счастливым мужем и счастливым отцом, — сказал Жоржик, — пока не узнал, что в мире существуют несчастья. А когда он узнал об этом, он стал несчастным и был таким, пока не обнаружил, что все несчастья — это иллюзия, которой мы сами себя окружаем. Но, обнаружив это, он увидел, что счастье — это такая же иллюзия. И что же сделал Будда, когда возвестил об этом людям, а?

Жоржик хитро прищурился.

— И что же он сделал? — спросила Юлия.

— Он перестал протирать задницей подстилку из травы куша и вознесся на небо, вот, что он сделал, — Жоржик поднял коричневый палец, — потому что нельзя быть живым, не будучи счастливым, и нельзя быть счастливым, не будучи несчастным. Вот, что имел в виду великий Бетховен, — смерть, потому что он понял музыку жизни.

— Чтобы понять это, не обязательно два часа курить травку, сидя под деревом боддхи, — расхохоталась Юлия. — Невозможно жить, не имея хоть капли кайфа, а за всякий кайф надо расплачиваться. А если ты не хочешь платить, тогда сваливай на небо, где нет ни воздыханий, ни похмелья и где муравьи не кусают тебя в жопу.

Жоржик поперхнулся дымом и выпучил глаза.

— Слава Аллаху, — сказал он, прокашлявшись, — который сподобил меня посидеть у ног твоей мудрости. Ты разбрасываешь, как использованные прокладки, то, на что мне и Будде понадобилась вся жизнь.

— Она их не разбрасывает, — заметила Вальтро, — она их дарит тому, кто способен это оценить.

— Между моей жопой и землей нет прокладки из травы куша, — расхохоталась Юлия, — а у Будды не было дополнительной дырки, через которую такая мудрость влетает моментально.

Жоржик смотрел на них обеих плавающими глазами, ощущая, как его сердце кровоточит блаженством, и по его лицу растекалась медленная улыбка.

Вечером пришел полковник с шампанским. С тех пор, как для него стали иметь значение вкусы Юлии, на его вверительных грамотах было написано «Мом», он сменил

короны на лилии и сам теперь старался пить меньше виски. Впрочем, вкусы Жоржика не покинули сферу интересов полковника и, тесно соприкасаясь с его собственными, просто переместились в задний карман.

Жоржик не поспешил на стук в калитку — ее открыли Вальтро и Юлия вместе и, окинув их взглядом, полковник заметил:

— Где-нибудь, не в такой богатой стране, мне пришлось бы заплатить фунтов двести за такое зрелище.

— Мы щедрые, — рассмеялась Юлия, — и возьмем с вас намного больше, но позже.

Позже они сидели за столом под китайским фонариком, укрепленным на дереве, и полковник расплачивался за гостеприимство рассказами из туго набитого приключениями кошелька своей жизни.

— Для большинства англичан моего поколения, — сказал полковник, — Индия — это страна чудес и утраченных возможностей. Как только я закончил университет, я сразу поехал в Индию, поскольку мои родители расплатились со мной за полученный мною диплом. Там я попал в компанию разноплеменных хиппи, которых много тогда тусовалось по всему индийскому побережью, там было полно гашиша, бетеля, опиума и целая куча другой наркоты, о которой в Европе и не слышали. Когда начались муссоны, мы стали откочевывать от океана вглубь страны, останавливаясь то здесь, то там. Все были постоянно под кайфом, это помогало переносить грязь, ночевки на голой земле и плохое питание. Я был самым богатым из этих ребят и мог позволить себе некоторый комфорт, но куда бы я без них пошел? Так мы прибились к какой-то деревушке, рядом с которой был храм. В тот день внезапно и сильно похолодало, нас уже не спасали наши спальные мешки и драные одеяла. В храм могли входить только прихожане и священники, но во двор пускали всех, даже европейцев и бродяг, и мы пошли туда ночевать. Там уже было полно всякого люду, который прятался от ветра за высокой оградой, священники расставили по двору железные бочки, в которых горели дрова. Мы нашли себе место, покурили травки, выпили местного джину (великолепного!) и улеглись спать. Среди ночи я проснулся и уставился на статую Кали-Дурги, торчавшую прямо передо мной. Когда-то в Оксфорде придурки и шалопаи, такие же, как я, принимали меня в студенческое братство перед такой же точно статуей, только поменьше. Братство называлось «Клуб Черного Огня», балбес, который исполнял роль магистра, зарезал над моей головой черную собаку, потом меня стегали по голой заднице розгами, откуда там взялась статуя Дурги, я не знаю по сей день. Теперь я смотрел на эту Дургу и не мог оторвать от нее глаз, я был все еще под кайфом, события текущих суток и события четырехлетней давности перемешались в моей голове. Потом я почувствовал, что не могу двинуть ни рукой, ни ногой. И так я сидел и таращился на статую до самого утра. А когда рассвело, я увидел, как мои друзья просыпаются, зевают и заглядывают в мой спальный мешок, в котором меня не было. Но где я был? Они трясли и трясли этот спальный мешок с совершенно идиотскими лицами, как будто я мог выпасть оттуда, как завалившийся пенни, и оттуда выпали мои джинсы, рубашка, белье, кроссовки и пояс, в котором я хранил деньги. Но где же был я, черт возьми? — Полковник потянул из кармана фляжку и сделал длинный задумчивый глоток.

— И где же вы были, черт возьми? — жадно спросила Юлия.

— Я торчал на пьедестале и смотрел на идиотов, ищущих меня в пустом спальном мешке, — сказал полковник. — Мои ноги были выгнуты, как борта лодки, в моих руках были серп, петля, булава и крюк, — в четырех руках. Я их видел одновременно с идиотами, которые копошились у моих ног. Я был Дургой.

— И как это понимать? — неуверенно усмехнулась Юлия.

— Вы думаете, это самое смешное? — усмехнулся полковник. — Нет, это не самое смешное. Самое смешное то, что я стоял, а время шло. Я видел, как мои сотоварищи разбрелись по двору, потом вышли за ограду, чтобы помочиться, я видел, как один из них быстро вернулся, выдернул из моего спального мешка мой денежный пояс, достал мои деньги и сунул их себе в трусы. Я видел, как они ушли, как взошло солнце и зашло солнце, как взошла луна и зашла луна. Я мог бы повторить это еще шесть раз, перечисляя каждый момент из тех семи суток, что я проторчал на пьедестале, но не хочу утомлять вас подробностями. Впрочем, один момент следует упомянуть. На седьмые сутки, ночью, ко мне подошла женщина и, озираясь, выплеснула на мои ноги кровь из стеклянной банки, — полковник замолчал и снова сделал длинный глоток.