Белая сорока
Шрифт:
Курилов налил в стакан воды и поставил его перед Гретой. Филипп Филиппович старался быть мягким и терпеливым в беседе с нею. Опытный психолог, он понял, что Грета говорит правду. Ей, видимо, было не до сокровищ… Лишь бы вернуть потерянную любовь. Она была способна сделать для Лотнера что угодно, даже пожертвовать собой. Он встал, прошелся по кабинету и склонился над ней.
— Слезами делу не поможешь, — сказал он. — Рассказываете мне трогательную историю, а между тем уже нашли утешителя…
— Вы имеете в виду инженера Шервица? Буду откровенна: я познакомилась с ним только потому, что велел Лотнер; по его словам, это великолепный собеседник, у него широкие знакомства, он может быть полезен. Я не поняла его, думала, что Шервиц может подыскать мне хорошее местечко, но Курт — я хочу сказать Лотнер, — оказывается, имел в виду нечто совсем иное. То, что Шервиц меня увлек, ну, хорошо, признаюсь, очаровал, было моим счастьем. Но и несчастьем, как видно. Не будь его — никогда бы я у вас не сидела!
Курилов ничем не показал своего удивления. Он отошел на несколько шагов от Греты, потом повернулся, посмотрел ей прямо в глаза и спокойно сказал:
— Сваливаете вину на Шервица, который ничего общего с вашим делом не имеет?
Грета с мольбой подняла руки.
— Вы меня не понимаете, я не хочу его обвинять, но… боже, как вам это объяснить? — Ее взгляд невольно остановился на чемоданчике.
— Так как же все-таки было дело?
Грета схватила и выпила стакан воды, положила руки на колени.
— Пять лет назад я приехала в Ленинград со своим дядей — ведущим инженером концессионной фирмы «Сток». У меня умерла мать, отец женился снова, и жизнь дома в Дрездене стала невыносимой. Тетя и дядя позвали меня сюда, нашли место корреспондента, и, таким образом, у меня началась новая жизнь. Я встречалась с нашими специалистами, которые работают в Ленинграде, и однажды познакомилась с Куртом фон Лотнером. Он приезжал в Ленинград из Москвы, навещал нас и своим положением, поведением, мужской решительностью очень импонировал тете, которая видела в нем выгодную для меня партию. И я была рада выйти замуж и завести собственную семью.
Поначалу дядя ничего не имел против Курта, но потом уперся и, в конце концов, велел мне порвать с ним отношения. Я чувствовала себя несчастной и допытывалась у дяди, чем вызвано столь непонятное упрямство. Дядя, обычно человек спокойный, рассудительный, на этот раз вышел из себя, даже произнес несколько крепких слов, а затем коротко сказал, что знакомство с господином Лотнером — это все равно, что знакомство с чертом, от обоих несет адом. Ничего уточнять он не захотел. Мы с тетей решили, что дядя расходится с Куртом в политических взглядах. Дядя — закоренелый социал-демократ, а Курт… Курт боготворит Адольфа Гитлера, говоря, что это вождь, который давно был нужен Германии. Тетя заявила, что любовь не имеет ничего общего с политикой, и посоветовала мне встречаться с Куртом вне нашего дома.
Я была ей благодарна: я не желала разойтись с Куртом только из-за того, что он не поладил с дядей. Истинную причину их распрей мне не сказал даже Лотнер — он лишь махнул рукой и заявил, что это не девичьего ума дело. Но тут я начала замечать, что Курт ко мне охладел. Вероятно, определенную роль сыграла Адель. Я поделилась своими подозрениями с тетей, и та посоветовала во что бы то ни стало его удержать, не отдавать сопернице поле боя без борьбы.
— Адель Дюрхаузен где-нибудь работала? — прервал Курилов.
— Формально Адель — корреспондентка берлинских и шведских газет. Она разведена, и у нее всегда есть какой-нибудь «друг», который о ней заботится. Последнее время это, кажется, секретарь шведского консульства в Ленинграде. Поэтому она чаще всего здесь и бывает. Квартира у нее, разумеется, в Москве.
— Вот оно что, — кивнул Курилов и, немного помолчав, спросил: — Теперь меня интересуют обстоятельства, которые вынудили вас попросить инженера Шервица спрятать шкатулку.
Грета покраснела, склонила голову и заколебалась с ответом. Курилов терпеливо ждал и по привычке снова начал стучать ручкой о стол. «Метроном! Опять эти проклятые такты, бьющие прямо в сердце, — подумала молодая женщина. — Что же сказать? Дядя постоянно твердил, что лучше самая плохая правда, чем самая красивая ложь. Но…»
— Гражданка Тальхаммер, — напомнил Курилов, — ничего не выдумывайте. Говорите правду, как до сих пор. Не хотите же вы здесь оставаться до утра?
Грета взглянула на него, и у нее едва заметно задрожали губы. Крепко сжав их, она протянула руку к стакану с водой, выпила, как будто бы хотела смыть горечь того, что у нее было на языке, и тихо произнесла:
— Мне это посоветовал фон Лотнер.
— Смотрите-ка, какой, — сказал Курилов. — Так-таки ни с того ни с сего и сказал: вот драгоценности, спрячь их в надежные руки?!
— Нет, все было не так.
— Не так, говорите? Я при этом не присутствовал, могу и ошибиться. От вас зависит, узнаю ли я правду.
— Мне только сейчас пришло в голову: он затем и познакомил меня с Шервицем, чтобы тот спрятал наши драгоценности — мои и тетины.
— Почему же для такого доверительного разговора вы собрались именно в гостинице?
— Лотнер там жил. Не знаю, насколько это соответствует действительности, но мы сошлись в ресторане потому, что Курт считает: в номерах нельзя говорить, так как там могут подслушать.
— Это, действительно, поразительное открытие! — засмеялся Курилов. — Говорят, у страха глаза велики… Хорошо, итак, вы собрались в ресторане…
— Я спросила у обоих мужчин, почему они хотят увезти драгоценности тайком. Они сказали, что это наивный вопрос, ведь по советским законам нельзя вывозить драгоценности, которые ты здесь достанешь. Все это, дескать, касается не меня, а моего дяди. Концессионная фирма, в которой он работает, заканчивает свою деятельность, и даже малое дитя сообразит, что руководящие работники постараются припрятать то, что удастся. Советские учреждения просто проведут осмотр и все, что превышает определенную цену, конфискуют. Этого можно ожидать в ближайшее время, раньше, чем начнется официальная ликвидация фирмы. Большевики против личного обогащения, и они, конечно, полакомятся за счет концессионеров, которых к тому же считают эксплуататорами. Обо всем этом Курт говорил и прежде, а теперь все трое меня совсем запугали. Курт в тот вечер, положа руку на сердце, прямо сказал, чтобы я доверилась ему, а он, со своей стороны, посоветует мне, как поступить. В тот же вечер я обо всем рассказала тете, а та поговорила с дядей. Он назвал нас паникерами, но тетя была себе на уме. Она собрала все драгоценности, которые были дома, валюту, облигации, потом привезла большую часть денег, которую семья держала на сберкнижке, и все это сложила в металлическую шкатулку. Потом послала меня к Курту, чтобы он нам посоветовал, куда все спрятать. Курт одобрил решение тети, но не удержался от замечания, что дядя не заслуживает такой заботы, потому что он не такой, каким должен быть немец, особенно теперь, после победы национал-социалистической партии. Потом он меня спросил, как… в каких я отношениях с Шервицем. Это меня обидело и разозлило. Скажу вам, господин… господин начальник, что он мне сразу как-то опротивел. Я уже жалела, что когда-то к нему что-то испытывала, что пришла в гостиницу. Я сидела у него в комнате и должна была говорить шепотом, а он еще включил радио, чтобы никто не подслушивал. Потом он мне посоветовал отдать все вещи Шервицу. Это меня снова укололо. Я ему сказала, что не хочу использовать дружбу с Карлом для таких деликатных вещей. Он меня высмеял и пояснил, что Шервицу это ничем не грозит, потому что он и так наполовину большевик, и Советы ему верят. Тем не менее я не хотела его слушаться, но тетя меня переубедила и, в конце концов, я попросила Шервица спрятать наши вещи у себя.