Белая тень. Жестокое милосердие

Мушкетик Юрий Михайлович

Дмитрий Иванович и сегодня попытался отделаться шуткой:

— По официальной версии, я был в институте.

— А по неофициальной?

— Тут уж дается простор твоей фантазии.

Наверное, он сказал это не совсем уверенно, потому что думал о предстоящем разговоре и словно бы чувствовал какую-то вину, поэтому шутка не удалась.

— У меня от подобных фантазий уже голова болит, — сказала Ирина Михайловна.

Это была неправда, он задерживался редко, только когда уж совсем не мог отвертеться, и если бы ухватился за веревочку, которую бросала она, то возникла бы ссора. Тем более что Ирина добавила:

— Если бы я вот так приходила…

Он не поднял веревочки. Ирина устала от домашней работы, а усталая она всегда пыталась сорвать на ком-нибудь злость. И тут в ход шел привычный и

испытанный арсенал женского оружия — сравнивала себя с домработницей, сетовала на мужнину гульбу, бессердечность, невнимательность. В какой-то мере она, может, была и права. Но не в большой. В домашней работе он помогал ей всегда. Он и борщ сварит не хуже ее, и на рынок сходит, и белье поможет выстирать. Когда-то они пытались найти домашнюю работницу, хотя бы приходящую, но Ирина Михайловна трудно уживалась с людьми, а к одной, молодой, бессознательно и бешено его ревновала, и девушке пришлось уйти. Да и не так просто найти и содержать домработницу. Жили они в достатке, но не роскошно. Стыдно кому-нибудь признаться, он доктор, заведующий лабораторией, она учительница, получали большие деньги, а их еле хватало на жизнь. Наверное, не умели жить. Все у них велось с сегодня на завтра, не знали, что значит откладывать на книжку, как экономить и копить. Не приобретали дорогой мебели и каких-либо других дорогих вещей. Дмитрий Иванович вообще никогда этим не интересовался, ему было почти безразлично, в чем он ходит и за каким столом работает. В нем, как и во многих людях его поколения, крепко утвердились мерки военных и послевоенных лет; глазами демобилизованного лейтенанта с парой запасных подметок к хромовым сапогам в вещевом мешке, а затем студента, проживающего в общежитии, смотрел он и на французские гарнитуры, на чешские ботинки и на польские галстуки. Правда, в последние годы эта закваска в нем, кажется, стала пожиже, он почувствовал к вещам вкус, однако крепко в плен они его не брали. И даже эту свою маленькую перемену он таил от Ирины, ведь она и так упрекала: «Вон у людей… Разве ты хозяин?..» Это тоже была правда. Хозяин из него скверный. У других квартира как гнездо, а у него — сорочье гнездо, почти все в ней случайное, хоть и не дешевое, — вещь к вещи не подобрана, нет того настоящего уюта, который помогает забыть о заботах на службе, успокоиться, уединиться. В гостиной, окнами на улицу, помпезный резной буфет, приобретенный в комиссионном магазине, он дисгармонировал с немецким гарнитуром, которым заполнили две комнаты — гостиную и кабинет, мебель в последнем едва умещалась, всю свободную стену занимал неуклюжий стеллаж, тесно заставленный книгами. Время бы поменять и спальню, ее приобрели лет двадцать назад. В спальне сейчас жили жена и дочка, сам он крепко осел в кабинете, сын слонялся целыми днями, только спать приходил домой, на широкий красный диван, стоявший в гостиной. В гостиной стояло и пианино, на котором бренчала дочка.

Услышав разговор, она выбежала в коридор, разбила ледок напряженности. В красненьком платьице, с белым бантиком, она походила на веселую бабочку. Маринке восемь лет. Сын — студент-третьекурсник, дочка — первоклассница; так случилось — жена долгое время болела, уже и не ждали второго ребенка, но все же родилась Маринка. С нею Ирина навсегда утратила возможность иметь детей (именно возможность, так как заводить еще одного ребенка она не собиралась), — пожалуй, это и привело к тому, что она прониклась к дочке чрезмерной любовью. А может, тут таилась и другая причина. С сыном они мало узнали родительских чувств, были еще молоды сами, увлечены друг другом, своей работой, друзьями; с годами это словно бы стало отмирать, взамен того размягчались души, неудовлетворенная нежность выливалась на белокурое подвижное созданье. К тому же созданье это было ласковое-преласковое, хитрое-прехитрое. «Папа, пойдем в кино!» — «Мама не хочет». — «Не хочет? Я сейчас к ней пристану — не отвяжется». Уже по дороге он узнаёт, что эту операцию маленький бесенок проделал с ними обоими.

Дмитрий Иванович прямо-таки подавлял в себе приступы нежности к дочке, настраивался на строгость. Но это не всегда удавалось.

Маринка посмотрела на пустые отцовы руки, обыскала карманы, разочарованно пфукнула губенками, однако потянулась к нему на цыпочках, и он вынужден был пригнуться, чтобы поцеловать дочку. Она смешно, как котенок, сморщила носик, замахала ручками:

— Фи… Папка, да ты сегодня пьяница. — И побежала назад в комнату.

— Устами ребенка… — Ирина многозначительно подняла палец и пошла на кухню, так как там что-то шкворчало, аж захлебывалось. Он пошел следом. Кухня, как в большинстве старых домов, была просторная.

Ужинал Дмитрий Иванович один. И не потому, что сегодня он припоздал: так уж у них повелось, что почти всегда ели врозь. Это и был, как он убедился, один из ручейков, которые разносили в разные стороны течение их жизней. Воспитательное слово отца наиболее весомо за столом, возле заработанного им хлеба.

Ирина Михайловна мыла посуду. Стучала кастрюлями, гремела чайником: «Опять нет горячей воды. Когда же у нас будет как у людей…» Она направляла гнев против чего-нибудь постороннего, но он знал, что на самом деле это гнев против него. «Сидит же там какой-то идиот…» И тот идиот, опять же, сидел не где-то там, а вот здесь.

Дмитрий Иванович поел супу, налил крепкого чаю — гречневой каши и котлет не захотел. Пил чай стоя, глядя в окно сквозь негустой лиственный шатер на улицу, где белыми и черными тенями мелькали автомобили. По ту сторону улицы, не то в сквере, не то на балконе, невидимый тенор пел о том, как он взлетит вверх, сорвет самую яркую звездочку и подарит любимой. Дмитрий Иванович улыбнулся, в тон своему настроению подумал о том, что, может, эти страдания тенора совершенно напрасны. Зачем столько усилий? Зачем дарить? Чтобы потом швырнуть ее в угол и грызться весь век? Эта собственная острота подняла в нем настроение, прибавила мажора. Он допил чай, поставил на стол чашку и сказал бесстрастным, как ему казалось, голосом:

— Ирина, ты завтра свободна? Хоролы приглашают нас в лес.

Он видел, как вздрогнула она, повернулась к нему от плиты — готовила обед на завтра, — мгновение смотрела на него слегка насмешливым взглядом, потом сказала:

— Какая конкретно половина семьи Хоролов приглашала тебя?

— И тебя, и меня. Ты же знаешь, они приглашали много раз. И я всегда отказывался. — Он смотрел в сторону, а подумав, что этим вызывает подозрение, поспешил поднять глаза. — Поедем за сон-травой?

— За сон-травой? А разве ты еще не спал с ней?

Такой грубости от Ирины он не ждал. Еще вчера она, зная о тенях, сгустившихся над ним, — он не сказал ей до конца о подозрении врачей, но не смог удержаться, сказал все же достаточно, чтобы жена забеспокоилась, — думала: пропади все пропадом, если все кончится благополучно, буду прощать все его большие и малые грехи, а сегодня, когда все сложилось счастливо, а ей за эти недели пришлось пережить немало, да еще это неожиданное предложение… — она вспыхнула гневом.

— Как тебе не стыдно — учительница, — едва сдерживался Марченко.

— А тебе не стыдно? — кипела она.

— Какая глупость, — выжал он с полунастоящим, полуделанным сарказмом. — Я уже сто раз отказывался. Мне просто неудобно…

— Смотрите — ему неудобно! Ты только о своих неудобствах и думаешь. Ты никогда не подумал обо мне. И о семье тоже.

— А для кого же я работаю? Для кого это все?..

— Для себя. И только для себя. Даешь отступного, чтобы не мешали. А чуть что — спешишь выказывать свои щедроты и свое благочестие…

— Я никогда не выказывал… — Он оскорбился, а еще больше удивился. Так как в самом деле в мыслях подобное не держал. Нет, не как укор, а как маленькое самолюбование, самопохвальбу, даже радость от того, что отдает себя семье. А кажется, никогда не выказывал. И теперь Иринины слова, эта ее правда или, скорее, полуправда, больно резанули по сердцу.

Кто знает, что бы еще они друг другу наговорили, если бы в это мгновение в коридоре не зазвонил звонок. Дмитрий Иванович пошел открывать.

Это был Михаил. Михаил Визир, давнишний товарищ Дмитрия, он приходил почти ежедневно и, конечно, без предупреждений. Михаил внес с собой запах весеннего вечера, свежести, оптимизма и беззаботности.

— Ты что, не смотришь матч? — удивился он. — Можно сказать — битва сезона. Выиграют наши — заберут два очка у основного соперника. Или тебя Ирина к плите приставила? Ирина, юношеский привет. Ты отпускаешь мужа? У вас что, борщ не удался? Еще сварите…