Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
— Каша, — сказал Марченко.
— Гречневая, — дополнила Ирина.
— Каша? Ну, это сложнее… Мы со своей только начнем варить, сразу и поругаемся. Сколько уже тех горшков разбито о мою голову.
Михаил привирал. Он сновал дома, как челнок в станке. Умел все достать, всюду договориться, — может, из-за этого, из маленькой зависти, Ирина Михайловна немножко его недолюбливала, но и она не могла устоять перед потоком лести, похвал, острот, деловых советов, которыми осыпал ее Михаил.
Однако сегодня на его беззаботную болтовню (на самом деле он в одно мгновение почувствовал серьезность ссоры, невидимый пыл которой еще
— Я только что пришел… — заспешил Дмитрий Иванович. — Совсем забыл про матч. Пойдем… А потом, Ира, я тебе помогу. — Он заискивал перед женой, так как знал, что она способна и при госте выкинуть какой-нибудь фортель. Зная его застенчивость, она чаще всего при гостях и вытворяла всевозможные фортели.
Однако сейчас Ирина Михайловна смолчала.
Положив руку на плечо Михаилу, Дмитрий Иванович довел его до дверей гостиной и внезапно остановился. В мгновение ока в уме его пронеслись три прошедшие недели, и за ними встало нечто большее: куда и на что мы тратим жизнь, — и что-то жгучее прошло красной змейкой в сознании. Ему стало жаль жену, совестно перед ней.
— Включай, — подтолкнул он Михаила. — Я сейчас.
Он вернулся на кухню, прикоснулся к оголенной до локтя руке Ирины:
— Ира… Вот ей-богу, мне не хочется ехать. Так вышло. Бывает… Какая-то чепуха…
В его голосе звучала такая искренность, такое желание помириться, что его нельзя было не почувствовать. И уже не было ни заискивания, ни лести, ни лукавства.
— Я завтра работаю, — сказала она хоть и не уступчиво, но примирительно.
— У тебя ведь в субботу нет занятий.
— Веду ребят в музей. После четвертого урока.
— Ну, тогда и я не поеду.
— Езжай. Хороших сновидений… — Но сказано это было без злости, с легкой насмешкой.
Дмитрий Иванович вздохнул и пошел в комнату. Там Маринка уже расставляла шахматы. Дмитрий Иванович недавно научил ее премудростям этой игры, и теперь она приставала с шахматами ко всем.
— Ходи, — дернула она Визира за рукав пиджака.
Она обращалась к нему на «ты», называла Михаилом, так, как привыкла сызмальства, когда только научилась говорить, и теперь Марченки не могли переключить ее на вежливое «вы», тем паче что Михаилу, двое детей которого были почти взрослые, это нравилось, и он просил Маринку не обращать внимания на наставления родителей.
— Не можешь выиграть у отца, хочешь отыграться на дочке, — поддел Визира Марченко.
Дмитрий Иванович действительно начисто переигрывал товарища, даже придумал остроту: у него, мол, в жизни есть цель — выиграть у приятеля партию в шахматы. И во всем остальном — в рыбной ловле, информированности, на крутых стежках науки — шел впереди, что всегда подчеркивал сам Визир. Они подружились в трудное для Михаила время: у него не клеилось что-то с диссертацией — еще с кандидатской диссертацией, а сейчас Михаил уже доктор. С диссертации все и началось. Михаил выпивал. Даже не выпивал, а пил. Он был безудержный, не умел, а может, и не хотел наложить на душу шенкеля. Пускался во все тяжкие, и его носило в хмельном чаду иногда по нескольку дней. Сойдясь с ним волею случая, Дмитрий Иванович уловил в Михаиле за алкогольной расшатанностью естественную пытливость, умение правильно, одним взглядом пронзить житейскую толщу и разом оценить то, чего другой не оценит никогда, сарказм, ироничность, остроумие, хотя уже и приглаженные неуверенностью, льстивостью и хитростью алкоголика.
Познакомился Дмитрий Иванович с ним на заседании, где Визир выступал с содокладом, выступал неудачно. Марченко сам когда-то работал с алкалоидами, с которыми не мог справиться в своей диссертации Визир. Что-то тогда Дмитрий Иванович ему подсказал, а может, и не подсказывал, Михаил Игнатьевич ухватился за какую-то ниточку во время разговора, стал ее тянуть, вытягивать. На следующий день он несмело позвонил Марченко. Потом Дмитрий Иванович несколько раз приглашал Визира к себе, стал подталкивать в работе, тянул, поддевал, не подпускал к рюмке. Михаил загорелся, начал перекраивать диссертацию. Дмитрий Иванович не давал ему послабления. Звонил на работу, домой. Разговаривал без уверток, по-товарищески строго, а то и беспощадно:
— Ну что, слабак? Не хочется сидеть?
— Да вот…
— Никаких «вот». Сиди.
— …Сегодня защищается коллега…
— На банкет приглашал? Ты уже свою норму выпил. Потеряешь кончик — не найдешь. Это не просто.
Он подобрал ему оппонентов и сам выступил на защите. Вместе тем летом пошли в отпуск, поселились с семьями в селе на Десне. С тех пор Михаил стал приходить к ним каждый день. Они никогда не уставали друг от друга, нить их бесед не имела конца. Они как бы прошли вдвоем, и совсем по-новому, те дороги, которые исходили порознь, и дороги многих близких людей. Дмитрий Иванович, найдя благодарного слушателя, найдя то, по чему тосковал столько лет, и сам раскрылся, а в чем-то даже словно бы заново родился, пересматривал, перевеивал то, что столько лет накапливал в тиши кабинета.
— Откуда ты все это знаешь? — часто спрашивал Визир. В последние годы он по-настоящему изучал только цены на этикетках бутылок и не имел даже приблизительного представления о ценах на книги.
Теперь на книги накинулся с жадностью. По прошествии какого-то времени они уже шагали нога в ногу. Михаил даже чуть-чуть вырвался вперед. Дмитрий Иванович это замечал и не замечал. Да и какое это имело значение. Он любил в Михаиле все — его неуравновешенность, непоследовательность, даже ловкость, так как тот не скрывал ее и сам иронизировал: «Забежал в президиум академии, комплимент одному метру, комплимент другому, третьему не успел — тот ушел, а я к тебе». Михаил мог странным образом распалиться и тогда говорил то, что не выгодно ему, и это не было ложью, в такие минуты он верил в то, что говорил, или почти верил. Дмитрий Иванович ценил в Михаиле Игнатьевиче тонкость натуры, умение перевоплотиться, войти своим настроением в настроение товарища, да так, что это словно было его собственное настроение.
Но ошибались те, кто думал, что от этой дружбы брал только Визир. Сам Дмитрий Иванович, — он, конечно, об этом не думал, — получал от нее тоже немало. Она наполняла его какой-то новой, неведомой ему ранее силой, Михаил нужен был ему для выражения себя, своей натуры, он как бы выверял себя на нем. Марченко теперь имел возможность выговориться, взвесить свои мысли, узнать, стоят они чего-либо или это очередной самообман. Он только еще начинал рассуждать, Михаил даже не успевал ему ничего сказать, а уже что-то от него перешло в Марченко, и он сам ощущал фальшь, хрупкость, немотивированность того, что еще вчера казалось открытием. А потом тактично намекал на это и Визир.