Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Как тут не подумать, что надо прежде — перестроить электронный аппарат, на котором он работает и который несколько устарел, или его самого? Не аморальна ли уже сама мысль, что в человеческой природе якобы заложено зло? Не вносит ли она зла в людскую душу, не отравляет ли ее? Вносит. В этот миг Дмитрий Иванович почувствовал себя противоборцем этой мысли не абстрактно, а как ученый самой передовой в мире страны, который хочет восстановить для людей сожженный машинами кислород и принести им хлеб. Он так и подумал — про хлеб и кислород. И еще раз — о сказанном Михаилом. Нет, нельзя нам бросаться словами. Они оба, и он и Михаил, рядом одолевали этот пятнадцатилетний путь, ему казалось, что и смотрели на него одинаково, а теперь о удивлением он замечал, что это совсем не так. Что Михаила это если и волнует, то только с той стороны, что оно принесет ему лично. Но если даже Михаил с такой откровенностью, с такой кичливостью признается,
Дмитрий Иванович невольно повернулся, медленно подошел к Михаилу и сказал:
— Ты знаешь, мне кажется, ты все это проповедуешь не для себя.
У Михаила в глазах запрыгали белые огоньки, и он засмеялся неестественным смехом:
— Ха-ха-ха! А для кого же? Хочу сознательно развратить тебя?
— Ты подносишь другим аммиак, а сам вдыхаешь «Элладу», — сказал Дмитрий Иванович жестко.
— Смрадная теория…
— Это только мораль к теории. Твоей. И прошу тебя, больше никогда не наговаривай на всех оптом. Не приписывай людям того, чего у них нет. Даже когда… по каким-либо причинам тебе и хочется приписать.
На лице Михаила появилось выражение растерянности. Он не ожидал, что Марченко запустит руку так глубоко. Ему стало обидно, он ощутил нечто похожее на оскорбление. Хотя до некоторой степени и чувствовал правоту друга.
Дмитрий Иванович заметил и это. Его схватила за сердце досада.
— Все наше — в нас, — сказал он примирительно. — Мы понимаем свои слабости и несовершенство, но не можем от них отказаться. Но мы должны поступать так, чтобы от этого не было зла другим.
Дмитрию Ивановичу было горько от своих слов, от своей резкости. Он хорошо понимал, отчего это. В течение всего разговора он чувствовал, или ему только казалось, как с каждым словом отдалялся от него Михаил, как вокруг него очерчивается какой-то невидимый круг. Михаил — в кругу, а он — за кругом. Они говорят, а он не может передать своей беды, своей тревоги другу, не может по-настоящему ощутить его в ней. Это, наверное, было эгоистично с его стороны — втягивать другого человека в свою беду, но почему-то очень этого хотелось. Правда, подумал он, Михаила самого судьба потрепала на ветрах. И он невольно ежится, заслоняется от малейшего ветра. И нельзя его укорять за это. Ему хочется пожить, легко подышать. Что ж, он ему больше не будет портить настроение.
Он даже не сказал ему, что через два дня выходит на свой рубикон, что послезавтра проверка результатов шестилетней работы.
Он положил Михаилу руку на плечо, чуть-чуть притянул его к себе:
— Я сегодня такой глупый… Эта анонимка…
— Я тоже не умнее, — сказал Михаил. — Давай выпьем за двух глупцов. Как-то один философ сказал: «Не бойся глупых врагов, бойся умных друзей».
— Кто этот философ?
— Я.
— Тогда, может, немного не так? Бойся умных врагов и глупых друзей? Таких, какими сегодня были мы?
Они засмеялись.
Дмитрий Иванович попрощался и ушел.
Видимо от выпитой водки, у него было сильное сердцебиение, он долго не мог в тот вечер заснуть — только успокоится, только задремлет, как оно начинало всполошенно колотиться — тук-тук-тук, и он просыпался; даже пытался заснуть сидя, но из этого ничего не вышло, потом сунул ноги в тапки и пошлепал на кухню, где в буфете стоял корвалол и другие лекарства. Но как ни тихо он ходил, Ирина Михайловна услыхала, вышла к нему. Была и сострадательна и раздражена в одно и то же время. Раздражение скрыла, а сочувствие осталось: сонно отсчитывала пипеткой капли, налила из чайника воды, кроме корвалола заставила принять таблетку курантила и седуксена. Ему было неприятно, что испортил ей ночь и что еще и выпил с Михаилом. Он вообще не дружил с рюмкой, удерживал от этого и подчиненных, старался привить им отвращение к пьянству. «Мысль и алкоголь, — говорил им, — взаимно исключают друг друга». А тут ни с того ни с сего причастился сам.
Он заснул только после полуночи, однако встал рано. С тяжелой головой, разбитый и слабый… Тихонько оделся и пошел на базар. Он не любил базара, не любил и не умел торговаться, но всегда радовался, когда Ирина выходила на кухню, а там уже лежали горками помидоры, и огурцы, и укроп, и молоденькая редиска. А в большой стеклянной вазе на буфете стояли цветы. В молодости он цветов почти никогда ей не покупал. Просто не принимал их во внимание. Теперь же приносил часто. Может, и не столько от душевной щедрости, от зрелого эстетического чувства, сколько именно потому, что прозевал это в молодости, обделил в чем-то Ирину и теперь возвращал. А пионы в вазе и впрямь были хороши: пышные, темно-красные, они вселяли бодрость и ощущение полноты жизни.
Сегодня завтракали не на кухне, как всегда, а в гостиной, так захотела Ирина Михайловна, она же разбудила и почти насильно усадила за стол Андрея, который всегда поздно вставал и поздно завтракал. Когда Дмитрий Иванович сел за стол, дети настороженно взглянули на него. Он догадался: Ирина Михайловна сказала им, что у отца ночью был сердечный приступ и чтобы они не волновали его. Ему было приятно их внимание и сочувствие. Но идиллия царила за столом не долго: вскоре Андрей незаметно дал щелчок Маринке, та толкнула брата локтем, а он в свою очередь отвесил ей леща. Маринка расплакалась, бросила вилку, вмешалась Ирина Михайловна, накинулась на сына. Андрей отвечал ей сердито, грубо: «Отвяжись», «Кудахтай над своей заразой», и Дмитрий Иванович был вынужден стукнуть по столу вилкой и крикнуть надрывно, чем единственно и мог осадить Андрея:
— А ну замолчи! Ты как разговариваешь с матерью?
— Ты… Ты всегда за нее, хоть как бы она ни была неправа, — отодвинул от себя тарелку Андрей. — Всегда я виноват…
Дмитрий Иванович промолчал. Да, он всегда принимал сторону Ирины Михайловны, хотя она часто была неправа. И он видел это сам, и было немного стыдно перед сыном. А что должен был делать? Иначе было бы еще хуже!
Вот и сегодня. По-настоящему виноватой во всем была Марийка. Ведь это она незаметно толкала под столом сандалиями брата, пока у того не лопнуло терпение и он не дал ей леща. Возможно, Андрей должен был пожаловаться вслух, но это ему было просто стыдно. И поэтому Дмитрий Иванович всерьез пригрозил Маринке, высказал свою догадку (толкала ногами под столом), на что Ирина Михайловна едва ли могла возразить, и только этим восстановил мир.
Мирить, наводить в семье порядок — это его обязанность. Он даже не ощущал ее как взятую на себя добровольно, но словно бы вложенную в него от века. Сила ответственности в Дмитрии Ивановиче воистину была огромна. Да, он знал, что ни за что не смог бы оставить семью, хотя и видел, что слишком сильных притяжений между ним и Ириной не существует, что они — чужие люди и что сын живет уже сам по себе, разве что Маринке нужны еще родители.
И все равно он не решился бы нарушить и такой лад. Он и сам не знал, как в нем возникло чувство ответственности. Ведь родители его никогда ей не учили, да им бы и не пришло такое в голову, они жили, как жили, ни хорошо, ни плохо; кажется, они тоже были чужие друг другу, это он постиг, когда стал взрослым, матери всегда тяжелы и неприятны были все привычки отца и его практические размышления о жизни, и весь его род не стал ее родом (правда, материн род и впрямь был сильнее, мудрее, крепче). Следовательно, об ответственности Дмитрию Ивановичу никто никогда ничего не говорил. Только дома, в детстве, у него были десятки конкретных обязанностей, которые он выполнял изо дня в день. Почти все они сводились к работе во дворе и в огороде. Ну, а рядом с этим его учили — как здороваться со старшими, как вести себя в гостях, как держаться с соседями. «Негоже, сынок, ты сегодня поступил. Что о нас люди скажут?» Это «что о нас люди скажут?» — можно думать, им и жили родители. И даже сегодня Дмитрий Иванович не мог определить: хорошо это или плохо? Вот подумал сейчас, и ему показалось, что хорошо только с одной стороны — для окружающих, для других, а для самого — плохо. То есть не выгодно. Но ведь наверное же так и надо учить: чтобы выгодно для других, для общества… Сегодня он изо всех сил старался восстановить мир, потому что несколько дней назад наметил семейный культпоход и не хотел, чтобы этот его замысел сорвался. Они шли в музей украинского искусства, где экспонировалась выставка картин одного американского коллекционера.
Им пришлось созерцать картины в толчее, в гаме, спешке — а это удовольствие небольшое. Окончательно же испортил ему и посещение музея, и выходной день, в который он хотел решительно убежать от хлопот, Андрей. Там был один зал с картинами импрессионистов. Когда они прошли его и Маринка уже примостилась на стуле в следующем большом зале, Андрей задержался в двери и вернулся назад. Что-то в его лице, в иронически сощуренных глазах заставило насторожиться, а затем вернуться и Дмитрия Ивановича. Когда он вошел в довольно-таки темный, тесно завешенный полотнами зал, Андрей стоял у большой картины (синие тени, белые, похожие на привидения фигуры в глубине и красное пятно в левом углу) перед двумя парнями в теплых не по сезону пиджаках и симпатичной девушкой в голубом платье и цедил сквозь сжатые зубы: