Белая тень. Жестокое милосердие

Мушкетик Юрий Михайлович

Он еще раз отметил с иронией и горечью, что и во сне остался точно таким, как в жизни. Он подумал, что таким он создал себя сам и что это есть его истинная сущность. Она сильнее или, может, крепче всех его размышлений и порывов. И еще он подумал, что каждый человек имеет какую-то свою одну сущность. Он не мог согласиться с теми учеными, которые говорят, что человек сегодня не знает, каким он будет завтра, что в нем внезапно может взорваться нечто такое, что удивит всех и его самого. Конечно, человек может раскрыться, может вспыхнуть, может совершить немыслимый бросок. Его душа иногда способна на крутые повороты. Однако суть человека остается той же. Человек либо смелый, либо трусливый, либо щедрый, либо жадный, скрытный или откровенный. Он такой всегда. Один способен любить сильнее, преданнее, другой — меньше, холоднее, рассудочнее.

В одном заложено страха больше, в другом — меньше. Заложено уже сызмалу. В генах или бог знает в чем… И страха, и любви, и ненависти — всего того, что держит в руках и двигает мир. Он припоминал, как некоторые авторитеты описывают человеческие состояния; говорят, что человеку бывает безразлично, что с ним произойдет. Может, это и так, когда он оглушен настолько, что уже не может воспринимать то, что его окружает. Дмитрий Иванович побывал на крутых гребнях жизни, но ни разу с ним не случалось такого. Поэтому был твердо убежден, что у каждого человека есть та сердцевина, которая никоим образом не может измениться в одно мгновение. Это неправда, думал он, что мы не знаем, что сделаем в последующий миг. Оговорили человека Фрейд и его последователи, и даже гениальный Достоевский ошибался, когда отстаивал раздвоение души, а также то, что человек находится во власти темных, непонятных ему сил.

Вот, например, разве он, Марченко, может выйти из круга, очерченного вокруг него жизнью? Да и что есть за тем кругом? Другая работа? Но с него достаточно этой. Другие поиски? Но ему интересны эти. Поиски, открытия, неизвестность. Страх перед ними. Какой он особенно чувствует сейчас. Взойдет солнце, они поставят эксперимент — и тогда… Нет, пока что не надо думать, что будет тогда. Но и не думать, конечно, он не мог. О себе и о тех, с кем прокладывал все эти годы общий путь. Он осознавал свой долг — да, прямо-таки долг — перед сотрудниками лаборатории. И именно это осознание долга перед людьми приносило ему радость. Радость ответственности за судьбы других. Он понимал, что ему не безразличны все эти люди, что он болеет за них душой. И именно этим он, прежде всего, сам человек, коммунист. Он даже поднимался этой мыслью над всей мелочностью будней, над собственным несовершенством, терзаниями души. Это не было самолюбованием, он просто чувствовал, что у него есть собственная сердцевина, держась за которую он может идти дальше, может лишиться многих своих недостатков. Он думал о работе. Она — это нечто святое; их проблема, их общие усилия выше них самих, это идеал, бог, какому они служат. Он понимал и чувствовал — она объединяет все: их страсти, их стремления, всех и каждого в отдельности, большая светлая цель — благо для всех, большая работа гасит в душах все мелкое и возвеличивает доброе и правдивое.

Именно из-за этого и чувствовал настоящий страх перед экспериментом, который должны были начать через несколько часов. Он старался не думать о нем, убегал в детство, в прочитанную несколько дней назад «Анну Каренину», но всякий раз краем мысли натыкался на что-то острое, горячее, ощущал это почти физически, как ощущает пильщик на расстоянии нескольких сантиметров от руки диск циркулярки.

Дмитрий Иванович уже не мог заснуть до утра. Даже попытался читать — на его журнальном столике лежала книжка о новых раскопках Помпеи, но прочитанное не лезло в голову, и он отбросил книжку и снова погасил свет. Так и пролежал с открытыми глазами до утра.

Встал с головной болью, расслабленный, почти обессиленный. С трудом заставил себя кое-как сделать зарядку — махнул в одну сторону, в другую руками, точно давал кому-то отступного, несколько раз согнулся в пояснице и на том закончил. Позавтракав яичницей и вчерашней картошкой, проводил до школы Маринку — он провожал ее каждый день, Маринка считала это его почетной обязанностью, — и пошел на работу. Он пошел не прямо, а далеким кружным путем, надеясь хоть немного взбодриться, развеять боль в голове. Было приятно идти по утреннему городу, по только что политым тротуарам, где в лужах купались голуби и торопились прохожие. Медленно, потому что из дому вышел слишком рано, поднимался вверх по крайней аллее парка Шевченко. Он даже не заметил, как очутился тут. Вот так же, по этой же аллее он поднимался… тридцать пять лет назад. Тридцать пять или тридцать четыре. Не мог точно сосчитать. А то, как шел с фанерным чемоданом в руке, помнил хорошо. И тут он догадался, что нынче и шел для того, чтобы припомнить или припоминать. Прошлое, таким, каким оно было в действительности, приходит весьма редко и как-то неожиданно — вспышкой. Какой-то звук, какой-то цвет, какая-то ассоциация вдруг вырвет мгновение оттуда, и все цепенеет в душе. И кажется, ты вернешь себя, бывшего, молодого, вернешь время, молодые деревья и те облака. Приятное и даже чем-то пугающее мгновение.

Здесь он остановился тогда. Чемодан поставил у ног, но ручку не выпускал. Чемодан сделал ему сосед, дядько Гаврило. Ручку оторвал от двери, петли сделал кожаные.

Было очень рано — пятый или шестой час. Город еще спал. Он остановился возле бассейна. Посреди бассейна стоял симпатичный толстенький мальчик, он держал над головой тыкву, из которой лилась вода. Солнце только что взошло, играло лучами на мраморных плечах мальчика, на струях, сверкающих радугой. Мальчик чем-то походил на сельского пастушка, у него так же вихрился на голове чуб и спадали намокшие штанишки. Сейчас тут стоит другой мальчик. Он держит в руках рыбину. Того мальчика, наверное, забрала война.

Дмитрий Иванович помнит, ему тогда захотелось пить. Он поставил чемодан на край бассейна, чтобы держать в поле зрения — наслушался в селе про «жуликов», — перескочил на кучу камней и нагнулся к тыкве. Он тогда воспринимал жизнь просто — прежде всего с точки зрения целесообразности того, что существовало вокруг. Он хотел пить. А тут была вода. И ему было все равно, откуда она текла — из криницы, из крана или из мраморной тыквы. Он подумал, что сейчас, как бы он ни хотел пить (он вообще забыл, что такое настоящая жажда), ни за что не стал бы на край бассейна. И не только потому, что это некультурно…

В это мгновение он подумал, что паренек, который стоял здесь тридцать пять лет назад, то был не он. Тогда у бассейна стоял сильный, непосредственный, и грубоватый, и бескомпромиссный парень. А сейчас стоит грузный, рассудительный мужчина, ученый, который часто колеблется, который уже мало на что способен, хотя и работает не покладая рук. Этот человек больше живет воспоминаниями, чем надеждой, потому что для него та часть жизни, что осталась, короткая, а та, что прошла, длинная, потому, что надежда относится к будущему, а воспоминания — к прошлому. Этот человек знает, как трудно приобрести и как легко потерять, вот почему он рассудителен и безжалостен к себе. Нечто такое, или подобное этому, когда-то сказал Аристотель. Может, он это сказал тоже стоя над бассейном и глядя на свое молодое отражение в воде?

Но это все же, подумал Дмитрий Иванович, был он. А усталость, рассудительность — это только напластование, это одежка, какую он натягивал одна на другую в течение ряда лет. А тот паренек был действительно пылким и беспечальным. Напившись и рассудив, что еще очень рано, взял чемодан и поволок его за высокие тюльпаны в густую траву. Он лег на траву и, крепко держа в руках ручку, ту самую ручку, за которую он брался семнадцать лет, открывая дверь в хату, и которая теперь была прибита к чемодану, заснул.

Проснулся от какого-то шума. Сел, протер глаза и увидел перед собой грудастую дивчину в синей косынке и зеленом фартуке. Он не сразу понял, что она отчитывает его за помятую траву. Это его рассмешило, и он сказал:

— Я привезу вам его целую копну.

— Чего? — удивленно спросила девушка.

— Сена.

Тогда расхохоталась она. И сквозь смех объяснила, что сена ей не нужно, и всем, кто живет в городе, а что нельзя мять траву, так как это портит вид парка.

Он начал поднимать руками зеленую шевелюру травы, и девушка расхохоталась еще пуще.

Потом он встречал ее не раз — она работала не то дворничихой, не то садовницей в этом парке, и всякий раз, завидев его, смеялась.

Он поселился у двоюродной тетки. В университет ездил только на трамвае. Первые две недели — в одном и том же вагоне. На том вагоне на борту было написано число 631. Он думал, что только этим трамваем, с числом 631 на борту, и можно доехать до Владимирской улицы. Придя утром на остановку, поджидал его иногда и по два часа. Опаздывал на лекции. Тогда стал приходить на рассвете, экономя на сне. А однажды, не дождавшись вагона шестьсот тридцать один, пошел пешком по рельсам, чтобы не заблудиться. Ох и смеялись же его однокурсники, когда он рассказал им, почему опоздал. То были не те однокурсники, с какими он заканчивал институт. С теми, в рядах добровольческого студенческого батальона, он пошел на войну. После войны он не встретил ни одного из них.