Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Дмитрий Иванович чувствовал, как перед этой тишиной, перед вечным течением реки и беспредельностью лугов уменьшалась и его беда, он как бы вытащил ее и разостлал среди зеленых трав. Луга умирали и возрождались тысячи лет, это был круговорот жизни, и он сам, Марченко, входил в этот большой круговорот природы, был рожден, чтобы жить на берегу реки, ловить рыбу, топтать траву, — так прожили до него тысячи поколений людей, и он тоже мог прожить так… Он подумал о том, что, видимо, наш разум — это одно, он может развиваться бесконечно, постигать все более сложную информацию, а наша душа, то есть то, что отстоялось веками, природой, — волнения, боль нервов, — нечто совсем другое. Мы вспыхиваем в гневе и плачем от нежной музыки, нас волнует зеленый шум луга и крик чайки, но мы не можем с помощью чувств хотя бы попытаться постичь те бесконечности и бездны, которые подсовывают нам гипотезы и собственная фантазия.
Гипотетическая наука все время толкает нас, может, и к справедливой, но чуждой духу человека мысли, что мы, мол, только белковые образования, одно из множества
Все эти размышления не мешали Дмитрию Ивановичу думать о том, какая это беспредельная и целительная река — жизнь, как мудро она устроена. Она — беспрестанное течение, бесконечное чередование красок, звуков, чувств. И какой же немудрый он сам, ведь для него жизнь чаще всего — зацементированный канал. Для него жизнь — вечные будни. Праздники он отодвигает «на потом». Он сначала поработает в будни, сделает много, заработает себе право на тот праздник. Он станет известным ученым. Он тогда получит… Ну, материальные блага его не занимали. Он и сейчас с презрением смотрел на тех, кто скупает изделия из золота, достает какую-то особую мебель и ковры. А вот женщины… Их будет покорять его авторитет, его слава…
Он отдавал всего себя будущему. Он как бы проскользнул по жизни, собираясь основательно осесть где-то там. И вот теперь увидел, что не имеет ничего. Да, да, — ничего. Ни большого открытия, ни настоящего большого авторитета, ни материальных благ. У некоторых — уютно обставленные квартиры, машины, дачи… Все это, наверное, преисполняет их гордости, сознания чего-то сделанного, уверенности в себе.
Нет, нет, сто раз нет, все же в целом он живет не для этого. Он и раньше умел работать, а за долгие годы бесповоротно отдался работе. Что она означала для него? Накормить те шесть миллиардов? Это — маловообразимое. Тем более рядом, в своей стране, хлеб и к хлебу есть у всех. Но, по существу, он работал во имя этого. Он ощущал потребность сделать что-то значительное, искать и находить. Он подумал, что и тут его разум уже настроен на то, как повернуть идею, что из нее можно вытащить и куда развить. Он ее любил и не любил. Но жить без нее не мог. Он шел по улице — думал. Обедал — думал. Забывался в компании — думал. И всякий раз о том же… Почему все-таки возбуждаемый электрон, попадая в центр хлоропласта… Трижды чур-чур. Чур хоть тут! — остановил он себя. Он не умеет наслаждаться. Всегда куда-то спешит, везде чувствует неудовлетворенность, которая идет изнутри, как пар из земли, он ее вызывает в себе сам, в большинстве случаев из-за всевозможных мелочей, неувязок, которые зачастую тоже создает сам. Его внимание не раз приковывал вопрос, так ли у других людей, как у него. Пожалуй, это зависит от обстоятельств и характера. В какой-то мере, наверное, так живут все. Но в какой? Ведь в самом деле, он только что видел вокруг себя счастливых, беззаботных людей, для которых и будни светлы. И неудачи не выбивают их из колеи. Потому что жизнь хороша и прекрасна. Тем более разве он не помнил годы лихолетья? Сегодня же каждый может найти радость и в труде, и в отдыхе. И наслаждения, хотя они и не жизненная цель, тоже нужны человеку. А он не умеет жить наслаждениями. Да и в чем они? Пить не может, да и не очень любит. Есть? Edimus, ut vivimus, non vivimus, ut edamus [9] . Женщины? Об этом, пожалуй, ему думать поздно. Да и ничего в нем не изменилось с юных лет, так же ощущал он и стыд, и тяжесть на сердце, и робость, — просто не для него эти удовольствия. Не для его совести… У него уже взрослый сын, разве не стыдно думать в одно и то же время о воспитании детей и о женщинах? Итак, оставались слава, известность. Признаться, этим он немного живет, но и это у него — как спрятанные скупцом под половицу деньги. Так и не научился красоваться в президиумах, на трибунах, он даже в свое село не поехал на собственное пятидесятилетие, хотя там очень хотели его почтить — постеснялся.
9
Мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть (лат.).
Дмитрий Иванович шел по тропинке, подсчитывал свои жизненные утраты. Но чем больше их набиралось, тем сильнее нарастало в нем возражение. Это уже была особенность его натуры — накапливая аргументы, скрыто собирать и контраргументы.
Нет, он все же прошел не по голой пустыне. И не все обходил на своем пути. И если уж сожалел об утраченных наслаждениях, то имел вместо них другие. Для него работа — это всегда наслаждение. Распутывать, закручивать, вертеться в том котле и вертеть других… Да так, что кое у кого и глаза закрываются от страха.
И то, что он всегда куда-то спешил, что вся его жизнь была как бы прологом к чему-то, — это тоже неплохо. То есть так должно было быть. Таков уж он есть. И он надеется и впредь… найти те слова, ту строку, которые оправдают слишком затянувшийся пролог. И кто может сказать, что не этим нужно жить? Что смысл жизни не в этом? Идти к этой строке до последнего дня.
И неправда, что он ничего не имел. Боже ты мой, как хорошо ему сейчас здесь!.. Природу он любил. Жаль только — мало бывал на природе. Вот на этом — терял. Он только теперь, в эти дни, почувствовал, как утоляют его жажду луга, и река, и высокое небо, и чистые озера. Он думал о том, что больше не выпустит их из своего сердца. Теперь-то уж он знает, где можно найти покой.
Раньше, когда-то, он воспринимал природу как частица ее же — мышцами, легкими, порами. Утренние росы, вечерние туманы, синяя гладь — он шел через них, они грели, остужали или бодрили его. Теперь, оказывается, она имела еще одну сторону — созерцание, — и оно тоже могло приносить радость.
Но, думая так, он хорошо знал и то, что как только он вернется назад, то неистовство в работе снова станет его жизнью, обретет неизбежность закона, а значит, примут прежние очертания и его заботы, и страх, и надежды. И эта мысль как бы разостлалась облачком над лугом, рекой и озерцами, как расстилается настоящее облачко, набежавшее на солнце, и тогда в одно мгновение тускнеют травы, стынет вода и увядают цветы.
Неожиданно ухудшились условия его жизни у Онышков. Даже не столько условия, — он и впрямь был чрезвычайно неприхотлив ко всяким бытовым неудобствам, — сколько чувствовал неудобство моральное. К старикам неожиданно приехал старший сын с женой и детьми… Устоявшийся строй жизни сломался, теперь уже готовила на всех невестка, женщина сварливая и неприветливая. Дмитрию Ивановичу все время казалось, что она сердится на него, он мучился тем, что занимает лучшую комнату, предлагал поменяться или даже подыскать себе жилье в другом месте, но против этого восстали старики, и Дмитрию Ивановичу ничего не оставалось, как уходить на весь день с удочками и чугунком на луг, там он варил себе уху, там передремывал под кустами полуденный зной, хотя от этого часто болела голова. Он решил пробыть еще несколько дней, поехать в город за Мариной и махнуть с нею к матери, в свои родные Пешки за Прилуками. Конечно, ни Андрей, ни Ирина не поедут в Пешки. Андрею просто неинтересно в селе, где к тому же нет реки, а у Ирины Михайловны свои причины. Она не любит свекровь, энергичную, несколько резковатую Марченчиху. И неизвестно за что! Мать Дмитрия Ивановича никогда не сделала ей ничего дурного, но эта неприязнь проявилась с самого начала. Тогда, в первые годы их супружеской жизни, Дмитрий Иванович возмущался этим, силился примирить Ирину с матерью, едва не разошелся с женой, а потом махнул рукой, предпочтя создать хоть видимость мира, лишь бы только эта неприязнь не выходила наружу, не приводила к скандалам и ссорам. Наверное, Ирина Михайловна не любила свекровь за твердость, бескомпромиссность, чувство собственного достоинства, за то, что та держалась с невесткой на равных, несмотря на то что невестка была ученой и вооруженной всеми знаниями современной цивилизации, а она — простая деревенская женщина. Еще, наверное, не любила за то, что Дмитрий Иванович поровну делил свое внимание между матерью и семьей. Кроме всего этого, житейского, что приводит к разладу во многих семьях, была еще одна причина, слишком необычная по нынешним временам. В ней Ирина Михайловна не призналась бы никогда, она и не признавалась даже самой себе, это поднималось со дна ее души глухо, тяжело, неясно… Дмитрий Иванович и Ирина Михайловна были из одного села. Их семьи, когда-то большие и разветвленные, как сильные деревья, весь век стремились возвеличиться одна перед другой. Не богатством — богатства не было ни у Марченков, ни у Вербицких, а красотой, силой, трудолюбием хозяев, сынов и дочерей, зятьев и невесток. И вот злой волей судьбы за две войны род Вербицких перевелся. У Ирины Михайловны погибли отец и два брата, умерла мать, оставались на свете лишь она да еще один брат, который не женился и давал о себе знать только тогда, когда оказывался в безденежье. Горечь, поднимавшаяся от всего этого в Ирине Михайловне, невольная зависть выплескивалась в их семейную жизнь, проливалась на весь род Марченков, который хотя тоже был покалечен войной, но уже начинал снова набирать силу. Ирина Михайловна, нехитрая и нелукавая во многом, продолжала оставаться Вербицкой, — наверное, иначе и быть не могло, — и, если ей выпадал случай сказать что-нибудь дурное о Марченках, высказывала и при этом даже внутренне загоралась от радости. Пожалуй, она и сама понимала, что эта кичливость своим родом давно потеряла смысл, что ее потуги жалки и вредят ей же, но удержаться не могла.
Дмитрий Иванович весь век жалел ее сиротство (в ссорах, конечно, забывал об этом), потому прощал ей больше, нежели хотел бы простить.
Поэтому Ирина Михайловна в Пешки почти не ездила. Отговаривалась тем, что, дескать, в селе она становится батрачкой, служанкой, что там ей приходится на всех готовить и убирать в доме. Свекровь охотно бы готовила сама, но Ирина не соглашалась, частично потому, что действительно предпочитала готовить еду детям сама, а частично из чувства стыда — как же она станет сидеть в чужом доме сложа руки!
Дмитрий Иванович и сам уже отвык от своего села, и не к кому было ему там пойти, и не знал, о чем говорить с пожилыми мужиками и своими однолетками (он почему-то свободнее чувствовал себя среди незнакомых людей, как вот здесь, в Соколовке), но навестить родное село, а прежде всего мать всегда считал своим долгом.
Взвесив все неудобства своей теперешней жизни в Соколовке, а также то, что вряд ли сумеет убедить всех своих поехать в Пешки, он сегодня, отправляясь на рыбалку, твердо решил через три дня податься в Киев, а оттуда в родное село.