Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Дмитрий Иванович еще раз пробежал глазами строчки. «Произошло несчастье…» Если бы просто кто-то заболел или упал и сломал руку или ногу, Ирина так бы и не написала. «Мама», — мелькнула мысль. Но тогда бы Ирина написала иначе: «Скончалась мама…» «Маринка?..» — снова горячо вспыхнуло в голове. А затем все мысли перемешались, а его точно что-то подтолкнуло. Спросил у письмоносца, можно ли взять велосипед, сел и поехал в село.
Но это была спешка только первой горячей минуты. До Киева ему пришлось добираться долго. У Онышков он сообразил, что пешком по песку ему не добраться до Моровска и за два часа, поэтому побежал на колхозный двор, но там не было никакой машины, колхозный счетовод запряг лошадь и повез его на пристань. Однако на вторую, обеденную, «ракету» они не успели — с холма он даже видел, как она мчалась по деснянскому плесу, рассыпая веером тяжелые как свинец брызги, — пришлось ждать третью, последнюю,
В Киев «ракета» пришла, когда уже наступили сумерки. Дмитрию Ивановичу удалось взять такси, и он быстро добрался до места. Дверь открыла Ирина Михайловна, лицо у нее было осунувшееся, глаза заплаканные, увидев Дмитрия Ивановича, схватилась руками за его плечо, припала к нему, зарыдала. Он сжал ей пальцы, с ужасом ожидая страшную весть.
— Маринка?
— Андрей!.. Он не выживет… Не выживет… — захлебнулась рыданием Ирина Михайловна. — Врачи говорят, что надежды нет…
Ему едва удалось добиться, что с сыном и в какой он больнице. Расспрашивал, а лицо его каменело и каменели губы, он через силу раскрывал их, а слова жены сковывали все сильнее и сильнее. Вчера вечером, когда Андрей возвращался домой, возле лифта на него напали трое. Ударили чем-то по голове, проломили череп и били уже лежачего ногами, пока не подвернулся сосед, живущий под квартирой Марченко. Он выводил на прогулку дога, услышал удары, закричал: «Что вы делаете, негодяи?» — и науськал пса. Дог залаял, те бросились бежать, один из них еще крикнул в двери: «Кажись, убили». Андрея забрала «скорая помощь», он в Октябрьской больнице, в сознание так и не приходил.
— Мы, мы виноваты… — рыдала Ирина Михайловна. — Не следили, не удержали его…
Тяжесть беды и вины, которая схватила его за душу в первое же мгновение, еще до этого возгласа жены, была до того велика, что Дмитрий Иванович на некоторое время даже забыл, что ему нужно делать. Зачем-то пошел в кабинет, но вдруг словно споткнулся, опомнился, вернулся к Ирине, еще раз спросил, где лежит Андрей, и заспешил на улицу.
В хирургический корпус больницы Дмитрия Ивановича пропустили сразу, только он сказал, к кому идет. Пожилая сестра проводила его по лестнице на второй этаж, постучала в дверь направо, в кабинет профессора. Электрические часы над дверью показывали половину одиннадцатого, но профессор, заведующий отделением, мужчина лет сорока, смуглый, черноволосый, похожий на испанца или итальянца, был у себя. На диване сидело двое молодых врачей.
Дмитрий Иванович назвал себя и сразу ощутил, как сердце сжалось от страха, он подумал, что только спросит — и сразу услышит ответ, после которого и жить не стоит. Профессор опытным глазом сразу уловил его состояние, посмотрел строго, но как-то так, словно этой строгостью заставлял его собраться с силами.
— Травма черепа — трещина в затылочной части, геморрагическое кровоизлияние, сотрясение мозга… Состояние тяжелое. Очень тяжелое. Надежда есть, но маленькая… Нужно быть готовым ко всему, — строго, но не профессионально-сухо, а сочувственно сказал он. — Делаем все возможное. Это вот мои коллеги, — заведующий соседним отделением, тоже хирургическим, и мой заместитель, профессор Каримов. Моя фамилия Мухновский.
— А может… — чуть слышно вымолвил Дмитрий Иванович и не узнал своего голоса.
Профессор Мухновский не обиделся.
— Понимаете, это когда трудно установить диагноз, то чтобы не ошибиться… вызывают… Ну, какой-нибудь большой авторитет. Или в случае сложной операции. Здесь аппаратура показала все.
Дмитрий Иванович сразу поверил ему.
— Я хотел сказать… Иногда бывает трудно достать какие-нибудь лекарства…
— Все нужные лекарства пока что есть, — сказал Мухновский. — И поверьте, мы делаем все возможное… Оснащение и лекарства на современном уровне, — добавил он, чем вызвал у Дмитрия Ивановича некоторую неловкость, которая, впрочем, сразу же прошла. Дмитрий Иванович понял, что профессор сказал все и что всякие другие, мелкие и настырные вопросы излишни.
— А могу я посмотреть на сына? — спросил как можно спокойнее, чувствуя, что не будет настаивать, если тот откажет. Ведь помочь он не поможет ничем. А сидеть рядом и умирать каждую минуту… нет, этого не выдержит его сердце.
Мухновский указал на угол за шкафом, где на вешалке-стояке висело несколько халатов. Дмитрий Иванович надел первый попавшийся, и Мухновский через другую дверь повел его в освещенный лампами дневного света коридор, а оттуда в палату, первую палату за углом направо. Палата была маленькая, узенькая, в ней стояло две койки.
Едва Дмитрий Иванович перешагнул порог, как сразу прикипел глазами к кровати, стоявшей слева от двери. Кровать справа была свободной, а на той, что слева, лежало что-то белое, длинное, слишком длинное, закутанное в бинты, только — полоска закрытых глаз, которая показалась Дмитрию Ивановичу черной, да рот и подбородок, тоже темно-серого цвета. Сердце вскрикнуло, Дмитрий Иванович ступил шаг вперед, и сестра, сидевшая в изголовье Андрея, приложила палец к губам. Дмитрий Иванович остановился, не решаясь пройти дальше. Он смотрел на увитую белыми бинтами голову и лицо сына, и тяжелое чувство безнадежности охватывало его. В один какой-то миг ему даже показалось, что это не Андрей. Эта мысль прошла, как тяжелая полоса тумана, а потом в нее живо и реально вошла горячая боль и страх за эту живую плоть, за сына. Он даже подался вперед, но с места не сдвинулся. Мухновский, стоявший сбоку, шевельнулся, давая понять, что уже надо выйти, но Дмитрий Иванович не отозвался на это движение.
— Профессор… Можно мне остаться здесь?
Он почему-то был уверен, что профессор разрешит, хотя и не знал, зачем ему оставаться. Просто уже не мог уйти отсюда.
Мухновский кивнул головой, подошел к сестре и что-то сказал ей. Она проводила профессора до двери, а Дмитрий Иванович сел на освободившийся стул. Теперь он сидел в изголовье Андрея. Смотрел на закрытые глаза, на рот, на подбородок и медленно узнавал сына. Узнавал знакомые черточки, которые так любил, которые смешили его, утешали, которые со временем становились все более чужими, твердыми, и он спорил с ними. Вон над левой бровью родимое пятнышко. Его можно заметить, только хорошо приглядевшись. Такое же пятнышко, только значительно крупнее, над бровью и у него. Из него теперь, под старость, растут седые волосинки, он срезает их ножницами. На подбородке у Андрея снизу синяя полоса. Тоже чуть заметна. Еще маленьким катал его на велосипеде двоюродный брат, они упали, а Андрей рассек подбородок о руль. Странно, что он тогда не плакал. Только очень испугался и все допытывался, не выльется ли из него вся кровь…
Вся кровь… Дмитрий Иванович вернулся к реальности. И снова, уже совсем иначе, посмотрел на Андрея. Ему стало страшно при мысли, что вот эти губы не разомкнутся уже никогда…
А глаза видели и какие-то мелкие бытовые подробности — серое пятно на бинте, измятый рожок подушки, — и от этого становилось жутко. Но это было в последний раз. Эти мысли растаяли в какой-то суровой сосредоточенности, с которой он невольно стал душой приближаться к Андрею. Он подумал совсем так, как часто думают и говорят старые люди о несчастье своих детей, — что лучше, если бы это случилось с ними: он боялся за свою жизнь, он ощущал страх перед смертью, но жертвенная сила любви к сыну сейчас была сильнее. Ему хотелось лечь рядом с сыном, легонько охватить его руками, и может, от этого боль сына и недуг потекли бы в его тело, высвобождая Андрея. Это чувство было таким всевластным, что Дмитрий Иванович почти бессознательно взял сына за руку и стал ласкать ее. И вдруг губы Андрея раскрылись и заговорили что-то быстро-быстро, заговорили без звука, только шелест полетел по палате, шуршащий, как от сухих листьев. Дмитрий Иванович испугался, хотел выпустить руку, но не решился и снова еще крепче сжал ее своими большими руками. И тут губы Андрея передернулись, он качнул головой и открыл глаза. Они были желтые, круглые, словно бы безумные. Долгую минуту недвижным взглядом Андрей смотрел на отца и сказал тихо, но отчетливо:
— Отец!
Не «папа», как говорил всегда дома, а «отец». Вскрикнула в углу возле тумбочки сестра и выбежала из палаты. Через полминуты она вернулась с Мухновский и с его помощником — Каримовым. Но Андрей снова впал в забытье.
— Он узнал его, он сказал «отец», — шептала сестра.
Мухновский посчитал пульс, посмотрел на прибор, висевший в изголовье Андрея, что-то шепотом сказал Каримову.
— Это хорошо… Это свидетельствует о том, что сознание его не замутнено. Но что касается всего остального… К сожалению, это еще ничего не значит, — сказал Каримов.