Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
— Вы причастны к тому, что случилось с Андреем? — начал он, но Костя испуганным взмахом руки остановил его:
— Я тут ни при чем. Это не я…
— Но вы знаете кто, — до странного спокойно продолжал Дмитрий Иванович, хотя и чувствовал, как его тоже охватывает волнение.
Костя потупился и молчал. Очевидно, он взвешивал — говорить или не говорить.
Дмитрий Иванович не стал ждать, сказал снова:
— Вы понимаете, вам все равно придется сказать. Не мне, так следователю.
— Я их не знаю, — поднял голову Костя и посмотрел в глаза Марченко — верит или не верит, — Ну… то есть видел их не раз. Это — банда. Ну, не банда, — спохватился, испугавшись своего определения. — Их там боятся все.
— Где «там»? — спросил Дмитрий Иванович.
Еще он подумал, что этот парень — фигляр, совсем не то, за что себя выдает, за что его можно принять: он — никчема, заячья душа и расскажет все,
— За что… они его? — спросил тихо.
— Ну, причиной — девушка, — почему-то покраснел Костя. — Она встречалась с Андреем. Ни с одним из них не хотела. А в тот день они неудачно разминулись в дверях.
— Как это — неудачно разминулись в дверях? — не понял Дмитрий Иванович.
— В дверях кафе. Столкнулись… Андрей не уступил. Был выпивши…
Дмитрий Иванович почувствовал, как у него словно бы просторнее стало в груди. И в то же время где-то там, на дне сердца, пробудилась злость. Чудовищно! Убивать человека за то, что с тобой не хочет встречаться девушка!.. Ну, Андрей тоже не цаца и вел себя глупо, но разве бы он смог бить по голове ногами упавшего человека? Никогда. А если смог бы, то и его тоже нужно было бы судить.
Дмитрий Иванович еле овладел собой. Он уже и так заметил, что Костя смотрит на него со страхом. Косте хотелось как можно быстрее избавиться от этого тяжелого, крупноголового человека с рыжеватыми широкими бровями, широким лицом и изрезанным глубокими морщинами лбом. Это лицо сначала показалось ему добрым и мягким, а теперь он его боялся. В глазах поблескивали гневные огоньки, хотя губы были сжаты твердо, решительно. Под его взглядом Костя вконец увял, почувствовал свою вину перед Марченко и испугался, что ему придется давать свидетельские показания против тех трех парней, а у них ведь есть дружки. Он хотел попросить Дмитрия Ивановича, чтобы тот отпустил его, но просить его сейчас было то же самое, что попытаться прикурить от молнии.
За всем этим он даже забыл спросить у Дмитрия Ивановича, как здоровье Андрея, и теперь, вспомнив, ухватился за этот вопрос, как за спасительный канат:
— Как Андрей? Ему уже лучше? Он скоро выпишется?
— Врачи говорят, будет жить. Остальное неясно. — И круто повернул разговор: — Откуда ты, Костя, знаешь, что покалечили Андрея те трое?
Костя растерялся, захлопал длинными, как у девушки, ресницами.
— Позавчера в «Белой розе» ко мне подходил один из них. «А почему, — спросил, — ты без дружка? Говорят, его избили. Он жив?» Я сказал — жив.
Какое-то время Дмитрий Иванович обдумывал ситуацию. Он знал, что Костя может испугаться, что те трое могут его запугать, что он вообще может все бросить и убежать куда-нибудь, и поэтому предложил ему спокойно и рассудительно:
— В том, что случилось, ты, Костя, виноват тоже немало. Ты спаивал Андрея. Ладно, ладно, — прервал он испуганный Костин жест, — я не буду требовать от тебя в этом отчетности. Андрей тоже не маленький. Кстати, где вы познакомились? Ты заочник? Понятно. Так вот, если не хочешь, чтобы тебя таскали по милициям, сделаем вот как: ты пойдешь в кафе или к кафе, проследишь, когда те трое соберутся там и позвонишь мне, покажешь, за каким столиком они сидят. За это я обещаю тебе не называть твоего имени в милиции как выдавшего этих бандитов или хулиганов. Разоблачил их я. Тебя, наверное, вызовут позднее, но уже как свидетеля ссоры, они сами ведь сошлются на тебя или это расскажет Андрей.
Костя согласился сразу. Было видно, что он верит Марченко и полностью полагается на него.
Он позвонил в тот же вечер. А Дмитрий Иванович еще раньше договорился в райотделе милиции, что они пошлют с ним своих людей. Однако все вдруг осложнилось. Начиная с того, что пришел только один милиционер, он сказал, что возле кафе есть пост дружинников и что они задержат хулиганов с помощью дружинников, затем они по дороге встретили Костю, который бежал им навстречу и сообщил, что те трое оставили кафе и пошли вверх по улице Физкультуры. Искать дружинников было некогда, минуту посовещавшись, Дмитрий Иванович и милиционер пошли вверх по Владимиро-Лыбедьской, надеясь перехватить их на улице Барбюса. Костя плелся сзади. И они встретили их. Костя узнал их еще издали, крикнул: «Они», повернулся и ринулся назад. Милиционер остановил трех высоких юнцов, которые весело хохотали, передавая что-то друг другу из рук в руки; увидев милиционера, последний спрятал ту вещь в карман. Старший сержант вежливо предложил парням пройти с ним в отделение, те начали отказываться: «А зачем?», «А что мы такое сделали?», «Мы гуляем», а сами переглядывались между собой, бросали быстрые подозрительные взгляды на Дмитрия Ивановича и вдруг в какое-то неуловимое мгновение бросились врассыпную. Дмитрий Иванович не раздумывая устремился за тем, который побежал по Владимиро-Лыбедьской. То ли парень оказался не очень ловким, то ли у Дмитрия Ивановича еще оставалась былая армейская и студенческая физкультурная закалка, только он настиг беглеца неподалеку от Красноармейской и схватил за руку. Тот увернулся — был крепкий, коренастый, — вырвался. Марченко схватил его за синюю, на молнии, тенниску, она даже затрещала, — в это мгновение парень обернулся, оттолкнул Дмитрия Ивановича в сторону и нырнул в темную дыру в заборе, которым был огражден дом, подлежащий сносу. Дмитрий Иванович поначалу рванулся было следом, хотя и понимал, что там, в темноте, преступника ему не задержать, но вдруг увидел другого. Тот вскочил в автобус. Марченко побежал к автобусу и, хотя половинки дверцы уже сдвинулись, развел их и втиснулся внутрь. Время было позднее, автобус шел полупустой. Дмитрий Иванович быстро, стараясь почему-то не смотреть направо, где сидел, съежившись, длинношеий лохматый парень, прошел к водителю и сказал ему, кто вскочил перед ним в автобус, и попросил помощи. Водитель свернул по Красноармейской, дал газ и помчался, невзирая на запрещение светофоров, к улице Саксаганского, где на углу стоял патруль с мотоциклом. Там преступник был передан милиции — он не отважился на полном ходу выпрыгнуть из автобуса, хотя несколько раз и раздвигал заднюю дверцу. Он оказался единственным из троих, кого удалось задержать.
Дмитрию Ивановичу все это порядком истрепало душу. Он чувствовал себя униженным, но понимал, что иначе поступить не мог. Он не рассказывал об этом нигде: ни на работе, ни дома, Ирине Михайловне, ни Андрею, — правда, еще рано было ему об этом рассказывать. Он то впадал в полузабытье, то начинал без причины нервничать, — казалось, старался что-то вспомнить и не мог. Он в самом деле не мог многого вспомнить, даже из вещей будничных, домашних: купил учебник по химии, Ингольда, который собирался купить, или не купил, взял на заводе полимеров справку об отработанных днях или не взял и многое другое, особенно из последних дней перед травмой. О том, почему он в больнице и что к этому привело, Андрей тоже не спрашивал, и Дмитрий Иванович не мог понять — притворяется сын или действительно ничего не помнит. Но одно Дмитрий Иванович видел несомненно: Андрей радовался каждому его появлению. Это заметили и врачи, и сестра, они говорили Дмитрию Ивановичу, что при нем Андрей чувствует себя лучше и ест, вызывает в памяти забытое. Впервые за много лет Дмитрий Иванович почувствовал, что он крайне нужен сыну. Что тот видит в нем нечто большее, чем обычно люди видят в близких, чем-то ему обязан и на что-то надеется. Пожалуй, это была правильная догадка. Дмитрий Иванович и сам ощущал, что в их отношениях протянулись какие-то иные, ранее неведомые связи, важные не только для Андрея, но и для него самого. Между ними возникла новая духовная общность, которой не мог найти названия и измерения, но которая облагораживала и наполняла их обоих чем-то чистым и возвышенным.
Их как бы объединяло, спаяло что-то чистым серебром искренности и доверия; теперь Дмитрий Иванович знал, что у Андрея никогда не будет от него тайн и он не останется равнодушным, если какие-либо недобрые силы коснутся кого-нибудь из близких ему людей.
Окончательно он убедился в этом в один из воскресных вечеров, когда они остались вдвоем, он держал Андрея за руку, в палате уже темнело, но Андрей попросил не включать свет. Он был особенно задумчив и даже печален, хотя в последнее время не показывал отцу ни печали, ни даже легкой грусти, которые, по словам медсестры, часто находили на него. Он долго молчал, а потом повернул голову и сказал тихо, с особенной трогательностью, от которой Дмитрию Ивановичу стало даже жутко:
— Знаешь, папа, мне все время казалось, что ты вытягиваешь меня с того света. Ты и вытянул оттуда, иначе… Ну, для чего бы мне тогда… Да ты понимаешь все сам.
Дмитрий Иванович понимал. Однако молчал, и слезы текли по его щекам. Хорошо, что было темно. То были слезы страха за сына, который еще не поправился, и радости за его выздоровление, и надежды на грядущие дни.
Эту надежду не могло смять ничто. В эти дни, разрываясь между больницей и милицией, где уже начали следствие, он проводил в институте вторую пробу. Он сам разгонял раствор электрофорезом, сам опрыскивал растворителем хроматографическую бумагу, сам накладывал рентгеновскую пленку и, когда на ней не появилось темных зернистых пятен, не проявил ни отчаянья, ни досады, держался уверенно, успокаивал своих помощников, фиксировал весь ход опыта в памяти и на бумаге, чтобы потом проанализировать и попытаться найти ошибку в технике проведения эксперимента, если она там была. Однако он не мог не думать, что ее могло и не быть.