Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Неля мгновенно почувствовала себя виноватой и несчастной. Конечно, она не побежит за Борозной, да это и ее право — пойти в кафе с кем угодно, но сам Борозна теперь, пожалуй, не подойдет к ней. И эта ее прогулка с Вадимом показалась не только ненужной, но и неразумной. Душа ее была распята на нескольких остриях сразу — любви, недоверии, раскаянии, — и ей захотелось плакать, уехать далеко-далеко, туда, где жизнь простая, как день и ночь.
Вадим откровенно злорадствовал. Неожиданно получил компенсацию за свой страх перед Борозной и почувствовал себя победителем. А еще он радовался, потому что понимал: какие бы там ни были отношения между Нелей и Борозной, эта встреча у «Холодка» помешает им. Еще не знал, как сложится у него с Нелей, может, он и сам отступится, но пока что все складывалось наилучшим образом…
…Борозна тогда ушел и пришел только через три дня. Когда в ее сердце уже остыло то горячее стремление.
— Неля, ты можешь найти силы поверить мне? То есть понять, что я тем письмом больше бы потерял, чем нашел?
Он как бы переводил разговор на ниву логических выводов, а они все были не в его пользу.
Неля покачала головой, и он ушел. А ей снова стало жаль его, но чувство это было такое, что она мгновенно рассердилась на себя и дала слово больше никогда не разговаривать с Борозной.
В голубом летнем павильоне напротив института продавали теплый напиток «Саяны», лимонное печенье, сигареты «BT» и фруктовое мороженое. Его подавали на пластмассовых тарелочках, а ели под полотняным тентом, натянутым на металлических стояках.
Под тем тентом в среду, в обеденный перерыв, и собрались Дмитрий Иванович, Ирина Михайловна, Светлана Кузьминична и Степан Степанович. Они демонстрировали перед всем институтом дружеские отношения, приязнь и доверие семейств Марченков и Хоролов, гармонию и взаимопонимание, которые должны были развеять всякие подозрения и наветы. Идея эта принадлежала Светлане Кузьминичне, и проводила она ее неуклонно и ревностно. Она надеялась таким способом спасти хотя бы осколки того, что с такой тщательностью лепила в течение ряда лет. Для одних все эти россказни и намеки Одинца были предметом зубоскальства, другие утешались, что даже в таких благополучных семьях не все хорошо, а те, что не верили и возмущались, считали все это клеветой, доказать же это не могли. Такое доказать невозможно. Огласку история с их поездкой в лес приобрела большую. Так уж оно ведется: если бы это случилось с кем-либо другим, каким-нибудь обыкновенным человеком, все бы только посмеялись, но тут указывали пальцем на «чистенького», «морального», и это вызывало чрезмерный интерес.
Для Дмитрия Ивановича оставалось загадкой, каким образом удалось Светлане Кузьминичне привести сюда Ирину, но она пришла, сидела устало, сосредоточенно и напряженно отковыривала маленькой пластмассовой ложечкой ломтики мороженого и клала в рот. Дмитрию Ивановичу стало жаль жену, он чувствовал свою вину перед него за эту фальшь, хотя и не мог ей рассказать всего, что произошло на самом деле. Он многого не рассказывал ей и казнился этим. Когда-то он рассказывал ей почти все, но эта его искренность и доверчивость накликали на него же немало подозрений, ревности и упреков. И он постепенно научился просеивать то, что случилось с ним или что он услышал от знакомых, прежде чем передать жене. Собственно, это была правда, только как бы в несколько ином освещении. Во всем, что касалось их жизни, он ее никогда не обманывал. Начиная с того, что не уверял ее в своей большой любви, как, кстати, и она его. Он не был особенно ласковым с нею, но и в этом тоже не было сознательной вины с его стороны. Он старался заменить это уравновешенностью и порядочностью. Правда, с годами Ирина все же приблизилась к нему, она жаждала ласки, но он не умел фальшивить. Может, здесь имело значение то, что в ней поздно проснулась женщина, а может, и то, что она не до конца приняла его концепцию жизни, которую он считал честной и справедливой. Пожалуй, он просто не сумел привить ей эту концепцию. Он не дал ей какой-то особенной, насыщенной жизни. Не дал, ибо она не брала сама. Он не смог раскрыть ей поэзию природы, да и просто красоту поэзии, которую сам любил. В чем-то они сошлись — не гнались за тряпками, не любили выпивок-гулянок, не тянулись за теми, кому удалось урвать более лакомый кусок, и не завидовали тому куску… Сегодня он был особенно благодарен жене за то, что она пришла. Не потому, что его волновало это «мероприятие» Светланы Хорол, а потому, что Ирина сделала это ради него, и он знал, чего ей это стоило.
Сам он чувствовал себя дураком, чувствовал себя так, будто его раздели и выставили на всеобщее обозрение. И это его ощущение не было надуманным, безосновательным. На них действительно смотрели четыре ряда широких окон, за каждым из которых работало по меньшей мере по три человека. Сладкое фруктовое мороженое казалось Дмитрию Ивановичу кислым и невкусным. Он нехотя ковырял ложечкой, пил теплую воду, избегая смотреть на институтский двор, и страшно сожалел, что поддался на их уговоры.
Неуверенно чувствовала себя и Светлана Кузьминична. Она без умолку говорила, смеялась, но смех ее был нервный, неестественный. Только Степан Степанович, казалось, ничего не замечал. Налег грудью на столик и глотал мороженое, как толченую картошку, — уже третью порцию. А может, его и впрямь все это мало трогало. Он давно сдался во всем на милость победителя — жены. Молодость провел беспутно, попытался вести такую жизнь и после женитьбы, попался на измене, струсил, Светлана Кузьминична его прижала, сумела взять в руки, трясла, как грушу, вытряхивала лень, не допускала, сколько могла, до рюмки и кинга, в который он играл на деньги. Он полностью зависел от нее — квартира и машина были записаны на нее, зарплату она получала вдвое больше, она оставила ему только несколько отдушин — папиросы, футбол, рыбалку. Он с тем смирился, а вот она смириться с таким своим замужеством не могла. Жалела, что так дешево и неудачно отдала свою красоту, молодость, сердилась на то, что не могла отплатить мужу тем же — кинуться в блуд. Сейчас она отчаянно металась, пыталась удержать то, что трещало, ломалось, потому что это ломалось прежде всего ее благосостояние, ее надежда и все то, чем она по-настоящему жила.
— Хотите, я расскажу вам анекдот, — сказала Светлана Кузьминична. — Очень смешной. Женщина выбирает в магазине метлу. Выбирает час, два, перебрала все, наконец подходит к продавцу, а он ее спрашивает: «Вам завернуть метлу или полетите сейчас?»
Степан Степанович хмыкнул, хотя, наверное, и не понял анекдота. Ирина Михайловна улыбнулась глазами, Дмитрий Иванович расхохотался. И не столько от анекдота, хотя он и в самом деле был остроумный, сколько вдруг припомнившимся строкам из дневника Чехова: «Гимназист угощает даму обедом в ресторане. Денег у него 1 рубль 20 копеек. Счет 4 рубля 30 копеек. С дамой разговор об Абиссинии». Бессмертный Чехов! В лаборатории все валится и летит в пропасть. Позавчера им наполовину срезали смету на будущий год. Это означает: они до сегодня орудовали топором и пилой, а теперь надо отказаться еще и от пилы. А они едят мороженое и рассказывают анекдоты. Разговаривают об Абиссинии!
Дмитрий Иванович хохотал так долго, что Ирина Михайловна обеспокоенно и несколько осуждающе посмотрела на него. Так он не смеялся никогда.
Дмитрий Иванович вытер кулаком слезы, оглянулся, не смотрит ли кто. А еще: нет ли тут кого из институтских. Но под тентом было пусто, только за соседним столиком сидела парочка. Там тоже разговор «про Абиссинию». Длинноволосый парень хмуро пересказывал вычитанную где-то теорию о том, что будет с миром, какие ужасы ждут человечество в будущем, размалеванная девица пугалась, округляла подрисованные глаза, на самом же деле — и это было не трудно заметить — обоих одолевал секс и обоим не было никакого дела до вселенной. Девица даже взвизгивала, складывала рот трубочкой, чтобы не размазалась краска. «Ох и кикимора, — подумал Дмитрий Иванович. — Интересно, какая она настоящая? Когда-то девушек любили за косы, за брови, а теперь нередко это — как щетки из магазина «Киевлянка». Сегодня мода на такие, завтра — на другие».
Незаметно для себя, продолжая наблюдать за парой, он переключился на институт, на это зловещее — рубль двадцать — урезанную смету. А он ведь надеялся на увеличение сметы. И не просто увеличение… Просил денег на лазерную установку. Ведь сегодня одной центрифугой много не совершишь… С чем же они останутся? Собственно, им оставили средства только на зарплату. Но это тоже неразумно. Получать зарплату и не рассчитывать что-то сделать! Он не может согласиться с этим. Он будет доказывать, будет бороться.
Поскольку Дмитрий Иванович выпал из разговора, Светлана Кузьминична, чтобы нарушить неприятное молчание, воцарившееся за столом, начала рассказывать придуманную историю их со Степаном Степановичем любви и женитьбы. Рассказывала о том, как он ездил к ней на «оппель-капитане», а она тогда жила у тетки, и тетка не хотела, чтобы племянница без согласия родителей вышла замуж, не давала паспорт, и тогда Степан обманул тетку, сказал, что паспорт нужен Светлане, чтобы купить в кредит пальто, и они поехали на «оппель-капитане» в загс и расписались. Все это была неправда, и неправда именно того оттенка, когда человек, что-то рассказывая, лжет и тому, кому рассказывает, и самому себе, он частично фиксирует свою ложь, но увлеченность или какая-то потребность заставляет его лгать с вдохновением, он чувствует, что спасается этим, спасает свое физическое естество и тот порядок вещей, который сам же и завел… «Он меня так бешено любил. Мы и сейчас иногда как молодожены, правда, Степа?..» Она отсекала какую-либо мысль, какое-либо подозрение со стороны Ирины Михайловны касательно ее самой и Дмитрия Ивановича.